"И тогда во Франции начались пиры, поединки и танцы, больше, чем в течение многих предыдущих лет, — писал современник-биограф Жана де Бусико, — ибо молодые, энергичные и знатные люди призывали молодого короля к веселью, как это естественно для молодых душой людей в расцвете сил". В течение следующего года Карл VI отпраздновал свое совершеннолетие, устроив ряд грандиозных празднеств в Париже и его окрестностях. Однако ни одно из них не имело такого символического значения, как впечатляющие недельные торжества в Сен-Дени, которыми новый режим праздновал свой приход к власти и добивался популярности среди военной знати, ведущих фигур королевской администрации и парижской элиты. Поводом послужило посвящение в рыцари сыновей герцога Анжуйского, одиннадцатилетнего Людовика, титулярного короля Неаполя, и его брата Карла. Торжества были тщательно срежиссированной пропагандой королевского дома, намеренно придуманной для того, чтобы показать, что его судьба находится в руках молодого поколения. Ведущее место в публичных церемониях занимал сам король и его сверстники среди королевских принцев: младший брат Людовик, герцог Туреньский, и его кузены Пьер Наваррский, младший сын Карла Злого, Генрих, сын герцога Барского, и Жан (Иоанн), граф Неверский, восемнадцатилетний наследник герцога Бургундского. В течение трех дней участники состязались в поединках по спискам, установленным перед воротами аббатства, и пировали в огромном деревянном зале длиной почти 600 футов, специально построенном в большом дворе. Все происходило в соответствии с тщательно разработанными ритуалами, воссозданными на основе сказаний о Ланселоте и легенд о Святом Граале. Приглашения были разосланы в Англию, но единственными английскими гостями были изгнанники: Роберт де Вер, граф Оксфорд, который жил в Париже на пенсию от Карла VI; и Матильда Холланд, графиня Сен-Поль, единокровная сестра Ричарда II, теперь натурализовавшаяся во Франции, которой, как самой красивой из присутствующих женщин, была предоставлена честь вести лошадь короля. Оба они, должно быть, помнили День Святого Георгия 1377 года, когда под пристальным взглядом дряхлого Эдуарда III Англия праздновала приход нового поколения накануне одного из самых мрачных периодов своей истории. Как и молодым людям 1377 года, многим из аристократов в Сен-Дени суждено было встретить безвременную смерть в течение следующих трех десятилетий от рук убийц, палачей или самосуда, или на полях сражений при Никополе или Азенкуре. Празднества завершились 6 мая 1389 года замечательной церемонией, посвященной памяти Бертрана Дю Геклена, умершего девятью годами ранее. Меч и доспехи покойного коннетабля были внесены в церковь аббатства при свете сотен горящих факелов офицерами короны в сопровождении толпы родственников и сторонников Бертрана. Людовик Туреньский и молодые принцы королевского дома вышли вперед, чтобы предложить свои собственные мечи, как бы в знак прямой преемственности от великих дней Карла V к дням его сына[929].

Новая администрация немедленно приступила к реформированию государственного аппарата и уничтожению пышных зарослей чиновничества, которые привели к экспоненциальному росту королевского жалования для них за последнее десятилетие. Герцоги Беррийский и Бургундский требовали официальной доли в доходах короны теперь, когда они больше не могли назначить ее сами себе, а также хотели получить гарантию, что назначенные ими протеже будут в безопасности. Их вежливо выслушали, но их пожелания были проигнорированы по обоим пунктам. В течение следующих четырех лет поток новых грантов Филиппу Смелому сократился до менее чем пятой части от прежнего уровня. Дотации Иоанну Беррийскому сократились до незначительной струйки. Большое количество лишних чиновников, предполагаемых противников нового режима и сторонников политики высоких налогов последних пяти лет, многие из которых были обязаны своими местами дядям короля, были сняты с должностей. В последующие месяцы из королевского Совета хлынул поток постановлений и указов. В Парламенте произошли серьезные кадровые изменения и радикальная реформа его работы. Была предпринята попытка ограничить штат провинциальных бальи и сенешалей и упразднить бесчисленные привилегии, которыми они дополняли свои гонорары и жалованье. Особое внимание было уделено раздутой и эндемически коррумпированной финансовой администрации, которая, как считалось, потребляла до половины доходов, которыми она распоряжалась. Доходы королевских поместий были резко увеличены. Было предпринято наступление на повальную коррупцию и небрежную бухгалтерию закупочных контор королевского двора, где многие королевские чиновники в прошлом нажили свои состояния. Счетная палата вернула себе роль строгого аудитора, которой она когда-то славилась.

Нелегко изменить административную культуру, сложившуюся на протяжении многих поколений, но есть много свидетельств в пользу утверждения Оливье де Клиссона о том, что финансы короля были преобразованы, по крайней мере, в краткосрочной перспективе. Впервые после смерти Карла V стало возможным не только покрывать текущие расходы правительства, но и делать крупные регулярные выплаты казначею королевского двора для поддержания щедрости короля и его все более показного двора. Удалось даже создать значительный ежемесячный резерв на случай непредвиденных расходов в будущем. В то же время уровень налогообложения был снижен примерно на треть, что во многом способствовало популярности нового режима. Сбор последней тальи был прекращен в январе 1389 года. В течение следующих семи лет больше не вводилось никаких специальных налогов такого рода. Когда герцог Беррийский издал приказ о том, что сбор тальи должен в любом случае продолжаться в его собственных владениях, королевский Совет отменил его[930].

Одним из первых действий нового правительства после прихода к власти было принятие предложения англичан о проведении новой дипломатической конференции[931]. Взгляды мармузетов на внешнюю политику не сильно отличались от взглядов герцога Бургундского. Но потребность в мире у мармузетов была более острой, чем у него. Судьба их финансовых реформ и, в конечном счете, их собственное выживание в правительстве зависели от того, чтобы положить конец ежегодным сборам армии и флота последних двух десятилетий и добиться значительного сокращения расходов на содержание постоянных гарнизонов на границах. В то же время менее ощутимые факторы меняли настроения в обществе. Последние годы XIV века были временем сильного морального пессимизма, характеризующегося растущей озабоченностью грехом и личным искуплением, незащищенностью жизни и вездесущностью смерти, не только среди образованных священников, но и среди влиятельных слоев дворянства. Их мировоззрение было во многом обязано всепроникающему чувству упадка, которое тяготило французское политическое сообщество. Настроение общества омрачалось и другими событиями в мире за пределами Франции: церковным расколом, успехами турок-османов на Балканах, периодическими эпидемиями бубонной чумы. Коррупция, упадок, тщеславие политических и национальных амбиций — эти темы постоянно звучат в стихах поэта Эсташа Дешана и в трудах политических моралистов, таких как анонимный автор Songe du Vergier (Сон Садовника) и плодовитый Филипп де Мезьер. Те же темы постоянно появляются в произведениях молодой лирической поэтессы Кристины Пизанской, юриста Оноре Бонэ и оратора и ученого Жана Жерсона. Эти писатели не просто проповедовали своим сородичам. Все они принадлежали к миру политики. Им нужно было делать карьеру и угождать покровителям, большинство из которых принадлежали к высшим слоям дворянства и церкви. Songe du Vergier почти наверняка был творением одного из мэтров-реквизиторов Карла V. Дешан всю свою жизнь прожил при дворе, в армии и на гражданской службе монархии Валуа. Филипп де Мезьер был одним из советников Карла V. Бонэ присутствовал на дипломатических конференциях в качестве юридического советника. Жерсон, видная фигура в самом политизированном Университете Европы, регулярно читал проповеди перед королем.