— Мы с Эльвирой сегодня ужинаем за отдельным столом.

Девчонка с досадой поджимает губы и пальцы на подносе заодно, так, что костяшки белеют.

Я не жду её ответа или протеста и отхожу от ребят, чтобы найти свободный столик. Не хочет проблем — пойдёт следом. Одна.

На глаза попадается тот самый дальний стол, за которым в последние время и сидела Ева. Иду к нему, ставлю поднос и только-только занимаю стул, как на столешницу с грохотом опускается поднос девчонки.

— То есть тебе мало шуточек о нашей точке соприкосновения? — шипит Ева, склонившись над столом в мою сторону. — Хочешь породить ещё больше слухов тем, что мы будем сидеть вдвоём?

— Мне плевать, — жму я плечами.

— Точно, — холодеет её взгляд. — Как я только могла забыть, что тебе на всё и всех плевать.

Она выпрямляется, садится за стол и начинает дёргано рвать пакетики с сахаром над кружкой с чаем. Пять штук. Я насчитал пять пакетиков сахара. Не много?

— Любишь послаще? — укладываю я локти на стол.

Ева едва заметно смущается, подхватывает маленькую ложку, поднимает глаза на меня и начинает со звоном размешивать сахар, явно мне назло:

— Люблю. А с тем учётом, что ты выпытал из меня правду и вынудил сесть отдельно ото всех, я больше могу не стесняться своих желаний.

— Ну вот, — улыбаюсь я. — А ты о слухах начала переживать. Приятнее же быть собой, верно?

Девчонка сужает глаза, смотрит пару секунд подозрительным взглядом, а затем, словно сдаваясь, вздыхает:

— Верно. Только я всё равно нет-нет, да накосячу. Как с этой дурацкой водой, например.

— Кстати, это правда, что ты её не любишь? Почему?

По её плотно сжавшимся губам я понимаю, что тема воды не входит в её личный топ любимых тем. Но тем острее становится желание узнать, что у неё случилось. Или с ней.

И Ева это видит. Видит мой искренний интерес, отклоняется спиной на спинку стула и опускает глаза на свои руки, пальцы которых сцепила между собой:

— Мне было двенадцать. Отец потащил нас с Ромкой на речку. Нажрался там со своим другом, как свинья, и... полез купаться. Угадай, кто не дал ему утонуть? Верно — я.

Твою ж... Маленькая девочка и здоровый пьяный мужик. Как только она сама не утонула вместе с ним?

— Он чуть не утащил тебя за собой? Как ты справилась?

— Едва, — морщится она. — Но на берегу плакал мой брат, я не могла сдаться.

— Да, я успел заметить, что ты очень упорная, — хмыкаю я. — Значит, отец у тебя есть...

— К сожалению, — едва слышно ворчит она.

— Тут я тебя очень даже понимаю, — замечаю я весело, вынуждая её с интересом посмотреть на себя, но я делаю вид, что не заметил этого, и задаю следующий вопрос: — А мама?

— Мама умерла, когда мне было семь.

А мне было пять, когда мне наврали о том же. Удивительно, как похожи наши с ней судьбы — мы оба долгое время росли без матерей, а в какой-то момент начали и отцов своих ненавидеть. По разным причинам, конечно, но всё же.

— Выходит, вашему отцу нет до вас с братом дела? — делаю я вывод из всего ранее услышанного.

— Никакого, — кивает она уж слишком радостно, а затем, как и я, облокачивается на стол и заявляет: — Вот так, Никит, я несчастная девочка из неблагополучной семьи, отец которой работает замшелым механиком для того лишь, чтобы пропивать заработанные деньги. Ну как? Удовлетворил интерес? Чувствуешь облегчение оттого, что кому-то живётся хуже, чем тебе?

— Чушь не неси, — отворачиваюсь я от неё, сжимая зубы.

Когда она сообщила о своей матери... То, как она это сообщила... Это лишний раз подтвердило, что она сильная духом. Что, конечно же, восхищает. Но в ней, видимо, встроена система оповещения, которая напоминает о том, что в тот или иной момент необходимо всё испортить.

В общем, дальше мы едим, не проронив ни слова. Но я ловлю себя на том, что мне с каждым мгновением всё сложней отводить от неё взгляд и смотреть в собственную тарелку. Она тоже на меня изредка поглядывает. Иногда наши взгляды встречаются... И в эти моменты я ощущаю внутри что-то незнакомое. Что-то, что подсказывает: она поймёт. Другие не смогут, а она сможет.

Ева допивает свой супер-сладкий чай и выжидающе смотрит на меня:

— Так что ты решил, Никит?

Я молчу пару минут, заставляя её нервно ерзать на стуле, а затем выдыхаю:

— Мы похожи.

— Да ладно? — не обходится она без сарказма.

Я коротко морщусь и продолжаю:

— Знаешь, почему я играю на пианино? Потому что так хотела она. Моя мама. В пять мне сказали, что она умерла, и музыка стала для меня чем-то вроде утешения. Я и не заметил, как уроки в её память, для неё, превратились в то, без чего я больше не представлял жизни. Отец никогда не считал, что музыка — занятие для настоящих мужчин. И когда появлялось искушение всё бросить и пойти, например, развлекаться с друзьями, я оставался у рояля ему назло. Чтобы снова и снова напоминать ему о маме, по которой он в своё время не проронил и слезинки. А знаешь, почему он не плакал? Потому что она жива.

— Жива? — выдыхает Ева, широко распахнув глаза.

— Да. Подкараулила меня у школы несколько месяцев назад, не похожая на себя прежнюю. От того человека, которым она была, осталась лишь тень...

— Но... Как так вышло? — искренне недоумевает девчонка.

— Твой отец зависим от алкоголя, а моя мать — от наркотиков. Отец выкинул её на улицу, не пожелав помочь. Он мог, но не стал. Это одна из причин, за что я его ненавижу.

— Вау... — снова выдыхает она и тянется своей рукой к моей. Накрывает мои пальцы ладонью и сжимает их своими: — Даже представить не могу, какого тебе было...

Удивительно, что от прохлады её пальцев по телу прокатывается волна тепла. Я поднимаю глаза на её лицо и обещаю:

— Я никому ничего не расскажу.

Пару минут мы просто смотрим друг на друга, но вот она кивает, переводит взгляд на наши руки, её щёки румянятся, и она, одёрнув пальцы, начинает озираться по сторонам. Это злит.

— Чем тебе так отвратна мысль, что нас могут видеть вместе? — спрашиваю я резко. — Это не я тут конопатая навозница.

Ева замирает и вонзает в меня разгорающийся жидким пламенем взгляд.

— Да, потому что ты тут — настоящая задница. Если выбирать, то я предпочту быть навозницей. — Она поднимается на ноги и холодно произносит: — Наши ребята уже поели, и скорее всего, ждут нас-одних.

Так вот зачем она осматривалась...

Похоже, и во мне встроена эта хрень, которая побуждает всё портить.

Я догоняю девчонку на повороте в холл, ловлю её кисть и вынуждаю развернуться к себе лицом:

— Ты права. Я та ещё задница. Извини.

Ева явно не ожидает от меня подобной просьбы, и её грозно сведённые вместе брови ползут вверх от удивления. Она теряется, пытаясь найти в моём лице доказательства лжи или подтверждение искренности.

— И что тебя в моём поведении так разозлило? — интересуется она в итоге со смесью осторожности и холодности.

Я морщусь и признаюсь:

— То, что с другими парнями ты запросто остаёшься наедине, а со мной не можешь.

— Стас — мой приятель! — возмущается она.

— Ну а я? Не могу быть твоим приятелем, выходит?

— Ты... — вновь теряется она. — Мы... У нас с тобой всё сложно, разве нет? Даже если не брать в расчёт общее прошлое, вспомни, с чего началось наше общение?

— Теперь всё изменилось, — делаю я шаг ближе и указательным пальцем приподнимаю её подборок. — Теперь мы знаем друг о друге больше...

Мёд её глаз переливается волнением. Сейчас она выглядит такой беззащитной и ранимой, из-за чего моё сердце словно сжимает невидимая рука и тянет. Тянет ещё ближе к ней...

— Вот вы где!

Появление Стаса всё портит.

Ева вздрагивает и резко разворачивается к нему, я же — сжимаю зубы, в попытке погасить злость, что вспыхнула огнём в груди.

— Меня отправили за вами, — продолжает Стас, подозрительно оглядывая нас по очереди. — Футбол. Нам разрешили испробовать поле.