Это не единственная проблема, с которой мы сталкиваемся, пытаясь установить временную последовательность событий, описанных в первых двух главах романа. В конце первой главы мы видим Николая Аполлоновича, одетого в красное домино, под дверью дома Лихутиных — он ждет Софью Петровну, чтобы ее напугать (с. 54–55). Далее о появлении домино сообщают газеты, вышедшие 1 октября, в последующие дни появляются рассказы о других похожих случаях (рассказы полностью вымышленные, но при этом связанные с реальными поступками Софьи Петровны, о которых мы узнаем некоторое время спустя (с. 63)). Повествователь, стараясь объяснить, каким образом эти сведения попали в газеты, вводит фигуру продажного журналиста Нейнтельпфайна, которому обо всем рассказала сама Софья Петровна. Сначала (с. 59) мы не знаем, как именно это произошло, однако Софья Петровна упоминает, что видела домино «только что». Несколько позже повествование возвращается к этой теме и события получают ретроспективное и более полное описание. Эпизод у дверей Лихутиных из финала первой главы теперь представлен с точки зрения Софьи Петровны: мы узнаем, что домино оставило Софье Петровне визитную карточку с завлекательным приглашением встретиться в маскараде (с. 69). Также сообщается, что вечером после инцидента у дверей к ней никто не приходил, следовательно, в тот день Нейнтельпфайну она ничего рассказать не могла. Нарушив прямое приказание мужа, Софья Петровна отправилась на маскарад — в обществе Нейнтельпфайна — и встретила там домино. Именно тогда она и рассказала Нейнтельпфайну всю историю (с. 69–70). Очевидно, что все это не могло произойти между 30 сентября, временем действия первой главы, и первым газетным сообщением, датированным следующим днем. Читателю приходится искать другие объяснения. Возможно, эпизод у дверей в финале первой главы не был первым, ему предшествовало аналогичное событие, о котором и рассказывается в главе второй? Это предположение опровергается тем фактом, что домино было доставлено Николаю Аполлоновичу в первой главе (с. 46), то есть предположительно 30 сентября, и у нас нет оснований подозревать, что до этого у него было какое-то другое домино. Также нет оснований думать, что описание праздника из второй главы представляет собой проекцию бала у Цукатовых, центрального эпизода четвертой главы, то есть считать «маскарад» и «бал» одним событием. На маскарад Софья Петровна прибыла в сопровождении Нейнтельпфайна, тогда как на балу у Цукатовых его нигде не видно; кроме того, на маскараде она была одета в черное домино, а на бал явилась как мадам Помпадур. Во всяком случае, события, происходившие на балу, несомненно предполагают в качестве предыстории события второй и третьей глав.

Газетные сообщения, конечно, имеют существенное значение для развития сюжета. Иначе не было бы повода для разоблачений четвертой главы. Для этой цели необходима фигура Нейнтельпфайна; его скромная роль в романе усиливается брошенным далее замечанием, что он «сотрудник» не только газеты, но и Липпанченко (с. 129), — таким образом, продажный журналист вписывается в сквозной романный мотив провокации. Следует также отметить, что на балу у Цукатовых некто обращается к собравшимся с вопросом, читали ли они сегодняшнюю газету, в которой говорится о новом появлении домино (с. 158). Публикации в газетах, о которых известно читателям, заканчиваются 4 октября, однако если считать, что бал имел место в этот же день или ранее, тогда все действие романа занимает не десять дней, а едва пять. Читателю остается заключить, что Нейнтельпфайн продолжает сообщать о случаях появления домино после тех событий, которые описываются в начале второй главы, — и действительно, есть указание на то, что эти явления имеют характер непрерывный:

Вполне ясно, что Николай Аполлонович бродит по ночным улицам города в наряде домино не только те два раза, которые прямо описаны (эпизод у дверей в главе первой и эпизод на Зимней канавке в главе третьей). Несколько раз сообщается о том, что он приходит домой очень поздно, сопровождаемый по пятам тенями (агентами) (с. 108, 141). Однако нет никаких указаний на то, что подобные события имели место прежде тех, что описываются в конце первой главы и становятся предметом ретроспекции в главе второй. Следовательно, первоначальный вопрос остается неразрешенным. Как маскарад мог произойти между событиями первой главы и газетными сообщениями второй? Ответ, видимо, в том, что этого быть не могло. Никакое из доступных нам объяснений этих событий не содержит такой системы эмпирического времени, в которой была бы возможна эта мнимая хронология. Л. К. Долгополов еще в 1975 году показал, что изображение города в романе состоит, с одной стороны, из точных и подробных описаний определенных мест и, с другой, из маршрутов, ведущих персонажей из одной точки в другую такими путями, которые в лучшем случае маловероятны, а зачастую физически невозможны[2002]. Реальные пространственные координаты города подчинены цели создания символического образа. «Это не столько образ конкретного города (как это было у Достоевского), сколько обобщенный символ, создаваемый на основе реальных примет и деталей, очень точно подмеченных, но используемых в таких произвольных сочетаниях, что всякая достоверность на поверку оказывается призрачной»[2003]. Есть основания предположить, что в «Петербурге» эмпирическое время столь же двойственно, как и эмпирическое пространство. Исследователи неоднократно обращались к анализу разных уровней времени в романе, прежде всего прошлого и биографий персонажей, истории России и основания города Петербурга, а также мифического уровня, трансцендирующего эмпирический, где время становится циклическим, а все уровни действия следуют архетипу Сатурна. Однако сложная репрезентация собственно эмпирического времени до сих пор не привлекала достаточного внимания.

Действие романа снабжено точными темпоральными указателями. Особенно настойчиво читателю напоминают в восьмой главе, что первая встреча сенатора и Дудкина имела место примерно десятью днями ранее (с. 397), а также что промежуток между заводом часового механизма бомбы в конце пятой главы и самим взрывом составил, о чем неоднократно говорится, 24 часа. Мы знаем, что жизнь в доме Аблеуховых приобрела ее нынешний характер после отъезда из него два с половиной года назад Анны Петровны, также мы знаем, что ссора между Софьей Петровной и Николаем Аполлоновичем, которая привела к тому, что последний дал обещание партии, случилась два с половиной месяца назад. Конечно, время от времени возникают неясности с конкретными подробностями, как, например, когда Николай Аполлонович говорит Дудкину, что получает письма от «Неизвестного» уже три месяца (с. 251), или когда отъезд Анны Петровны датируется двумя годами ранее основного действия романа (с. 88). Однако эти незначительные расхождения могут быть без натяжки объяснены ошибками памяти героев. Кроме того, ряд центральных событий романа имеют точные датировки: как уже говорилось, день начала событий обозначен как «последний день сентября». С ускорением действия, стремящегося к кульминационному взрыву, раз-другой возникают точные указания на время дня. В 10 часов утра кто-то (как мы впоследствии узнаем, Лихутин) заходит к Николаю Аполлоновичу и, не застав, оставляет записку (с. 344); в половине третьего пополудни мы видим Аполлона Аполлоновича в кабинете, погруженного в раздумья перед камином (с. 367).

Глава четвертая, в которой точные указания времени сочетаются с двусмысленностью, возникающей при попытке читателя проникнуть глубже, может служить иллюстрацией для понимания специфики проблемы, возникающей при трансляции сюжета в фабулу. Первые три сцены главы происходят ранним вечером, с точным указанием темпоральной границы: «Петербург ушел в ночь» (с. 147–150), остальная часть действия занимает поздний вечер и ночь на балу у Цукатовых и заканчивается на рассвете, когда Аполлон Аполлонович провожает молодую девушку. Однако хронология отдельных событий этой ночи далеко не так прозрачна. Неясность создается сменой точек зрения, которая часто приводит к повторению одного и того же события, увиденного разными персонажами. Временами эти повторные описания расходятся. Так, Аполлон Аполлонович, будучи представленным профессору статистики, тут же начинает его третировать, так что профессору, как нам сообщают, остается только покинуть дом (с. 164). Несколько страниц спустя, когда мы наблюдаем эту же сцену в ретроспекции с точки зрения Аполлона Аполлоновича, политические намерения сенатора изъясняются подробно, и мы видим обоих персонажей занятыми вполне мирной беседой (с. 178). Даже в ретроспекции это кажется малоубедительным. Главные же проблемы возникают, когда Аблеуховы покидают бал. Читателю определенно сообщают, что Николай Аполлонович выходит из дома Цукатовых за четверть часа до своего отца (с. 181) и потом стоит на улице перед домом, читая и перечитывая полученное им роковое письмо. В это время к нему подходит незнакомый господинчик и приглашает его в ресторан. Потом мы видим уход Аполлона Аполлоновича, за которым следует этот же человек, Морковин, — сенатор его, напротив, знает, поскольку на балу Морковин представился Аполлону Аполлоновичу и открыл ему, кто скрывается под костюмом домино. Они уходят вдвоем, и в ходе разговора Аполлон Аполлонович узнает, что стал мишенью террористов. Пятая глава начинается с продолжения беседы между Морковиным и Николаем Аполлоновичем. Возникает впечатление — которое создается как сюжетной последовательностью главы четвертой, так и точным указанием, что сын ушел пятнадцатью минутами раньше отца, — что он встречается с Морковиным первым. Однако в пятой главе Морковин ведет его в ресторан и долго там с ним беседует, — никак невозможно, чтобы он после этого вернулся в дом и встретил выходящего Аполлона Аполлоновича. Таким образом, читателю остается предположить (если считать, что даже Морковин, с его двуличием, не способен быть в двух местах одновременно), что встреча Морковина с младшим Аблеуховым имела место после того, как Морковин расстался с его отцом. Тогда утверждение, будто младший Аблеухов вышел из дома Цукатовых на четверть часа раньше отца, представляется намеренной мистификацией, не имеющей никакого значения для прояснения фабулы. Очевидно, он бродил вокруг дома, размышляя над письмом, гораздо долее пятнадцати минут, а именно все то время, пока Морковин разговаривал с сенатором.