И Васька перестал быть похожим на снежок. Теперь он был розовый, загорелый, научился новые слова говорить.

И к осени Васька пошёл. Сперва сделал шаг, потом — второй, огляделся, верно, хотел за что-нибудь ухватиться, но ухватиться было не за что, и он сел на траву. А в другой раз прошёл уже побольше, и в третий раз ещё больше, а через неделю по всему двору гулял самостоятельно и, если падал, всегда смеялся.

Тоня, как увидела в первый раз, что Васька ходит, утёрла глаза и сказала, что это от радости. А мы не плакали, но тоже были очень рады, что наш Васька стал таким молодцом.

Однажды, в начале осени, к нам зашёл колхозный председатель и сказал маме:

— Предупреди, Люба, своих огородниц, что у нас трое суток будет стоять полк. Скажи подругам, чтобы всё было как надо!

— Будет как надо, — сказала мама. Повязалась полушалком и пошла объявлять новость по селу.

На другое утро, — а пришлось оно на воскресенье, — мы услышали на улице шум. Первая выскочила на крыльцо Доська и заорала:

— Ой, солдаты! Полная улица!

Тявкнул Дружок, и к нам в избу вошли трое. Двое — совсем молодые, а третий — пожилой, даже седой: мы сразу догадались, что это старшина.

Старшина сказал маме:

— Здравия желаем, хозяйка! Не обидишься, если к тебе на квартиру двух кавалеров поставим? У тебя невесты, у меня женихи: может, какую сосватаем.

Мама ещё слова пригласительного сказать не успела, а уж выскочила наша Доська и закричала:

— А я не буду невестой! Я не хочу жениться! Я ещё маленькая!

— Маленькая, да, видать, удаленькая, бедовая! — засмеялся старшина. — Не хочешь невестой, будь моим ребятам сестрицей. Согласна?

Доська кивнула головой, а мама сказала:

— Здравствуйте, дорогие гости, садитесь и отдыхайте. Сейчас мы вам баню затопим, щи в печку уже поставлены.

Старшина поблагодарил и пошёл устраивать на квартиру других солдат.

Тёте Гране тоже двоих поставили, и теперь у нас стало четверо гостей.

Наших звали Федя и Женя. Федя был черномазый, черноглазый, красивый и, наверно, самый высокий в полку, а Женя — маленький, худенький, светловолосый, сероглазый и тихий. У нас такие в восьмом классе учатся, только побойчей. А у Вовки поселились сибиряки — братья-близнецы по семнадцати с половиной лет, Георгий и Иннокентий. Товарищи звали их Гоша и Кеша. Оба русые, статные, кудрявые, но не так уж похожи, как бывают иногда близнецы.

Бани наши стоят у речки. Я сразу — за вёдра! Но солдаты с Вовкой почти ничего не давали мне делать. Было как в сказке про сороку-ворону: Гоша с Кешей воду таскают, Федя с Вовкой хворост рубят, Женя печку топит, а я только полок помыла да за веником на погребицу сходила.

Солдаты вынули из мешков своих чистое бельё, а то, что было на них, сложили в предбаннике: «Потом постираем». Но мама ждать не стала, всё бельё забрала и выстирала. А пока мылила, тёрла, слёзы у неё в корыто капали. Я ей воду горячую носила, но ничего не спрашивала, потому что знала, отчего она плачет… Оттого, что такие молодые, такие хорошие ребята — и через неделю в бой идут! Вот сердце и разрывается, и слёзы текут ручьями. Не выдержала я, удрала на огород и там разревелась. О папе вспомнила и о нём тоже поплакала. Там и нашёл меня Вовка.

— Зря ревёшь, — сказал он. — Эх, был бы я постарше!..

Я знала, что бы он тогда сделал: ушёл бы на фронт воевать! А сейчас и годы не позволяют, да и маму уж очень жалко ему одну оставить. Про моего друга Вовку я всё знала.

После бани солдаты были румяные, весёлые и словно ещё на год или на два помолодели. За обедом Доська сидела у Феди на руках и говорила:

— Вы смотрите, какой у меня братик! Самый лучший! Самый красивый на свете!

Я боялась, что она ему здорово надоест, но он терпел.

Весь день солдаты были свободны, и мы ходили с ними на речку, гуляли по селу и даже на качелях немножко покачались.

Вечером мама достала из сундука полотняные простыни и наволочки и голубое наполовину шёлковое одеяло, которое ей родители дали в приданое, когда она выходила за папу замуж, и постелила солдатам в спальне на постели. Пожелала им спать крепко и увидеть во сне свой родной дом.

Два дня прожили у нас дорогие гости, а на третий день полк поднялся и ушёл. Провожали его всем селом. Плакали, не стесняясь, и обнимали всех подряд: и командиров, и солдат. Желали им счастья в бою и возвращенья с победой. А мы с Вовкой просили Федю с Женей и Гошу с Кешей, чтоб, когда будут они возвращаться с войны домой, непременно заехали к нам и тогда погостили бы уже подольше.

Баба Дуня зашла нас проведать. Доська сразу забралась к ней на колени и обеими ручонками стала разглаживать морщинки на бабином лбу. Баба Дуня всё терпела.

— И отчего у тебя столько морщинок? — спрашивает Доська. — У Санюрки и у мамы нету, а у тебя и не сосчитать!

Баба Дуня ей объясняет:

— Оттого, что я старая. Мама и Санюрка молодые, а у молодых морщин не бывает.

— Бывают, — не соглашаюсь я. — У нашей мамы уже есть морщинки.

— Это война ей сделала, — вздыхает баба Дуня.

— А тебе кто сделал? — донимает её Доська.

— Мне тоже война. Только другая. Давняя. Как пошёл мой Матвей в солдаты и осталась я одна с детьми, тут и пошли у меня морщины.

— А дед Матвей тогда на трубе играл? — спрашивает Доська.

— В германскую войну он играл. В гражданскую бросил играть и пошёл стрелять из пулемёта.

— А какая это — гражданская война? — опять любопытствует Доська. Баба Дуня ей объясняет:

— Гражданская — это когда не за буржуев, а за Советскую власть воевали.

— Про Советскую власть я знаю, — говорит Доська.

— Так вот тебе, чуть было не забыла, получай за то, что ты такая умница. — И баба Дуня достаёт из кармана горсть сушёной кусочками тыквы: у нас её зовут «курага». — Ешьте и бабу на волю отпустите.

— Отпустим, только расскажи нам раньше про твои морщинки, откуда они у тебя взялись, — теперь уже я прошу бабушку.

— Вот одолели, — смеётся она. — Да если про всё рассказывать, так и ночи не хватит.

— А ты не про всё, ты про одну. Вот про эту самую длинную, что посередине твоего лба тянется, — просит Доська.

— Про эту? — спрашивает бабушка и проводит пальцем по лбу от виска к виску. — Про эту одну рассказать можно, да и то сказ не короткий будет. Ладно, слушайте. Эта прорезалась, когда я ещё молодая была, как ваша маманя. Деток у нас тогда было трое. Дёмушке девятый год шёл, Ванечке четыре исполнилось, а Глашенька в люльке качалась. А папанька наш воевал и дочку свою ещё не видел. Теперь порядки другие, хоть и война. Теперь заболит у кого-нибудь из нас живот или нос зачешется, сразу наш доктор Анастасия Ивановна в трубочку послушает, в горлышко поглядит, язычок обследует и, если нужно, даст лекарство. И оспа у всех привита, и уколы от всех болезней опасных детям сделаны. А раньше было не так. Раньше такого береженья не было. Шла война, и Советская власть ещё не везде крепко установилась.

Но свет не без добрых людей. Приехала к нам тогда молоденькая учительница девятнадцати лет. Звали её Мария Сергеевна. Она кончила гимназию и медицинские курсы и хотела идти на войну милосердной сестрой. Да не взяли её по здоровью и по молодости. И стала она в нашей Фёдоровке лечить людей и учить ребят. Работала Мария Сергеевна с охотой и без отказа, и рука у неё была лёгкая, помогала она всем. А моё горе ко мне ранней весной пришло в половодье.

Зима в тот год была снежная, а весна ранняя, и такой нам потоп устроила, что от избы к избе хоть на челне плавай! И тут захворал мой Ванечка. Всю ночь горит и хрипит, глотнуть не может. Чуть стало рассветать, велела я Дёмушке смотреть за Глашей, оставила им молока с хлебом, а сама закутала Ваню в одеяло и понесла к Марии Сергеевне.