— А почему вы их песком тушили, а не водой? — спрашивает Вовка.

— Водой зажигательные бомбы не потушишь, — говорит Аля. — Вода от их пламени прямо на лету высыхает. А если и попадёт на них, так только зашипит и огненными брызгами разлетится. А песку лопату-другую на бомбу бросишь, она и попритихнет. Подбросишь ещё — и совсем потушишь. Мы свои зажигалки потушили, а Лёня всё бродит по крыше, сторожит — не упадёт ли ещё одна. Вышла во двор Лёнина мама, увидела его на крыше и как закричит: «Лёнечка, мой голубчик, не подходи к краю! Не сорвись!» А он ей отвечает: «Не бойся! Не сорвусь! А сорвусь, так ребята меня подхватят».

— Хорошие они ребята, — сказал Вовка. — Напиши им, чтобы они сюда к нам ехали, будем с ними дружить.

— Напишешь? — спросила я Алю. И она ответила хмуро:

— Некому писать. Лёня к своей бабушке в Сибирь уехал, не знаю его адреса, а Рудик…

И не договорила. Стала вдруг на меня кричать:

— Ты чего картошку не смотришь? Вон она горит у тебя!.. — И отвернулась.

И мы её больше не спрашивали. Зачем человека расстраивать? Она же и так нагляделась и натерпелась горя.

До зимних холодов работали наши матери в поле и на огородах. Помогали мы им и тогда, когда уже в школу пошли: выходили на уборку по субботам и в воскресенье.

Всё убрали. И огороды, и хлеб, только одни подсолнухи остались беспризорные. Не дошли до них руки, замели их снега. А землю под них пахал наш папа, и посеяно их было порядочно. И выросли они, и отцвели, как всегда, золотым цветом, и созрели в свою пору, и стоят теперь, опустили свои головы под тяжёлыми снежными шапками. А сеяли у нас так много подсолнухов, потому что была в колхозе своя маслобойня. На ней били масло, сдавали государству и оставляли людям на трудодни. Маслобойня стояла у реки. И какая же радость была для нас, ребят, когда она работала. Мы толпились вокруг и ждали горячей избоины. До чего она была вкусная! Лучше всяких конфет и халвы… А теперь стояла маслобойня остывшая, тоже под снежной шапкой, и как-то даже не верилось, что совсем недавно бурлила в ней жизнь и из окна нашей избы весело было на неё глядеть.

В воскресенье вечером мама и тётя Граня сидели на лавке у окна и вязали шерстяные варежки бойцам: колхоз снова готовил для фронта посылки. Тётя Граня глянула в окно на застывшую и словно понурившуюся маслобойню и сказала горестно:

— Сил нет терпеть! Как бы сейчас свежее маслице и в госпитале, и простым людям сгодилось. В селе ребята картошку жуют сухую. А тут пропадает такое добро.

— Пропадает, — кивнула мама. — А ты, Граня, скажи, пусть машину дадут. А мы срежем. И срежем, и погрузим, и выгрузим… А выколачивать семечки будем уже под крышей.

Тётя Граня говорит:

— Снег-то в поле почти по пояс.

И тут откликнулся Вовка:

— А на фронте снега, что ли, нету! На фронте зелёная травка нынче?.. И солдаты на сухих дорожках воюют? Я тоже с вами пойду и буду срезать подсолнухи. Иди, маманя, к бригадиру, увидишь, он машину достанет.

А про нашего бригадира надо сказать особо. Ему было восемнадцать лет, он только закончил школу, и в армию его не брали: одна нога была чуть короче другой. Когда был он маленький, женщины говорили о его матери: «Бедная Катя, один сынок — и тот хроменький». А теперь говорили по-другому: «Счастливая Катя, хоть один сынок, да при ней».

Коля учился в школе отлично и хотел ехать в Москву в Сельскохозяйственную академию поступать, чтобы выучиться на агронома. Но колхоз его не пустил: все мужики на фронте, и некому было хозяйством управлять. Сказали: «При первой возможности отпустим. А сейчас считай, что это фронт!» И он так и считал, работал изо всех сил. Теперь женщины говорили: «Молодчина Катя, одного сына вырастила, да зато боевого!»

Тётя Граня ушла к бригадиру и вернулась довольная.

— Завтра, Люба, ещё затемно будь готова: машину в районе на один только день дают. А тебе, Вовочка, дома сидеть. Были мы у директора, и отпустил он ребят только с восьмого класса.

Я видела, что очень мой друг Вовка огорчился. Зато мама моя обрадовалась, словно не в поле её повезут резать заметённые снегом, заиндевевшие на морозе шапки подсолнухов, а в театр.

Вечером я к тёте Гране за закваской ходила, а у неё полна изба народу: одни явились узнать, когда выезжать будут, другие посоветоваться, что лучше надеть, чтоб и не замёрзнуть, и работать ловчей было. Трудное дело обсуждают, а сами шутки шутят, смеются. Тоже рады, значит, что едут.

Утром мама обулась в валенки и затолкала, где пусто было, бумагу, чтобы снег не забивался. Надела папины ватные брюки и его старый коротенький кожушок. Платком голову не повязывала, убрала повыше косы и надела папину шапку. И стала похожа на мальчишку: такая смешная, а всё равно красивая.

Зашла за ней тётя Граня, велели мне вовремя вынуть из печки хлебы и ушли.

День прошёл как обычно. Отучились мы в школе, забрала я Доську пораньше: говорили — пурга к вечеру будет, — и стала заниматься домашними делами. Ещё утром было решено, что тётя Граня придёт к нам поужинать и согреться. Вовка управился со своей Милкой, накормил кур и овечек и пришёл мне помогать. Мы вытопили хорошо голландскую печку, положили в золу чисто помытую картошку. Приготовили самовар — только лучину поджечь и бросить. Сидим, ждём. Уроки не учим — беспокоимся. Метель, и правда, к вечеру поднялась, словно горстями снег в окна кидает. И дома-то скучно, а уж каково в поле?

— Не сломалась бы машина, — шепчу я Вовке. — Не занесло бы их в пути.

— Не занесёт, — отвечает Вовка. — А случится авария, пешком дойдут. Свет недальний, пяти километров не будет.

И вдруг в тёплых сенях залаял Дружок. Да так радостно! Мы — к дверям и замерли на пороге: стоят в холодных сенях два белых снеговика, и один говорит маминым голосом:

— Дай, Саня, веник, мы на улице отряхнёмся, чтобы в избу снег не тащить. А сами-то отсюда скорей, а то простудитесь.

Мы ушли, но в щель видели, как наши мамы стаскивали с себя задубевшую, заледеневшую, всю в снегу верхнюю одежду и ставили её на пол в холодных сенях. Именно ставили, а не вешали и не клали, потому что ни повесить, ни положить её, такую, снегом забитую и замёрзшую, было нельзя. Так и стояла она, как железная, а мы смотрели, и было бы нам дивно, если бы не было страшно.

Мама вынула из сундука сухие кофты и юбки, достала шерстяные чулки, они с тётей Граней переоделись, а мы вытащили из печки горячие, как огонь, щи, и Доська стала палочкой выкатывать из золы спёкшуюся картошку. Тётя Граня сказала:

— Ох и есть сейчас будем — как волки! На морозе только хлеба чуть пожевали. — И принялись они хлебать щи.

А когда поели и отогрелись, рассказали, как было.

Снегу — где по колено, а где и по пояс, сугробами намело. Женщин пришло много, и старших ребят в школе отпустили. Но ученикам директор только до обеда разрешил, боялся — замёрзнут. И сам с ними работал. Срезали подсолнухам шапки, выбивали снег и — в мешки. Из мешков в машину, а та уже отвозила на усадьбу. Всё убрали! Последние, правда, резали уже впотьмах. Месяц молодой подсвечивал. Всё свезли, а выколачивать семечки будут уже под крышей. Я спросила маму:

— А крепко озябли в поле?

— Да не так, чтобы насмерть, — ответила она. — На работе разогреваешься. А вот когда уже в последний раз машина пришла, подсолнухи в неё погрузили, сами сверху уселись, тут как завьюжило! Нас и позамело. Приехали на усадьбу — снежные бабы. А Николай говорит: «Не бабы, а снежные королевы!» Книжек-то начитался наш бригадир!

А мы с Вовкой тогда сказок Андерсена ещё не читали и про «Снежную королеву» не слышали.

Заговорили про бригадира и вспомнили, что он им семечек дал, они у них остались в сенях, в карманах. Я закуталась в шаль и пошла в сени взять семечки. А брюки-то и фуфайки стоят, как стояли, ещё не оттаяли.