— Смотри, — говорит Галя Вовке, — ведь разбиты самые обыкновенные мирные дома. И возле нас так же: в госпиталь попал, в детскую консультацию и в овощную лавку… Если бы ты знал, как я их ненавижу!

— Знаю. А они опять палят. Слышишь?

Галя и Вовка бегом бросились в ближайшее парадное. Там тоже было написано, что «убежище во дворе направо», но в убежище они не пошли. Вовка успокоил Галю, сказал, что в это парадное снаряд залететь не может. Не с той стороны обстрел.

— И все-таки страшно, — вздохнув, сказала Галя… — Никак не пойму тех людей, которые ничего не боятся. А я и бомбёжки, и обстрела — всего боюсь.

— Так, может, вернёшься домой? А я один схожу.

— Что ты! Я буду прятаться, а ты пойдёшь один? — возмутилась Галя. — Я потерплю. Мне страшно, но не особенно. А главное, я хочу увидеть, как обрадуется мама.

Стрельба наконец прекратилась. Вовка выглянул за дверь и сказал:

— Пошли, пока тихо.

Вскоре они подошли к перекрёстку, не похожему на другие перекрёстки, потому что здесь было не четыре угла, а пять. Пять улиц лучами сходились к одной точке, и трамвайная остановка называлась тут «Пять углов».

— У тебя ноги не мокрые? — заботливо спросил Вовка.

— Нет. Только болят немного. А как ты думаешь, такой блокады, как ленинградская, никогда раньше не было?

— Конечно, не было. В старину тоже бывали города в осаде, но ведь с самолётов тогда не бомбили, самолётов тогда ещё не было, из тяжёлых орудий тогда не стреляли.

А потом о блокаде они уже больше не вспоминали, а всю остальную дорогу говорили об интересных книжках. Галя любила читать книжки про школу, а Вовке больше нравились приключенческие повести и о путешествиях.

Так потихоньку и добрались они до маминой фабрики. На часах возле проходной было без десяти минут пять. Значит, мама уже кончает работать, и разыскивать её в конторе или в цеху нет никакого смысла. Галя и Вовка решили подождать её на проходной. Скоро мама вышла. Увидев ребят, она остановилась и прикрыла рукой глаза: верно, подумала, что случилось что-то плохое. Галя подошла, обняла маму и вложила ей в руки письмо.

— От папы! — сказала она. — Он жив и здоров!

Мама торопливо развернула письмо и стала читать, с трудом разбирая слова, потому что на глаза её всё время набегали слёзы. Но это было от радости, и Галя не мешала ей плакать.

У ворот стояла машина, гружённая солдатскими фуфайками, которые шили на этой фабрике. Шофёр Катерина Васильевна приоткрыла дверцу и крикнула маме:

— Нам по дороге, садитесь, я вас подвезу!

Галя и Вовка страшно обрадовались. Катерина Васильевна помогла им забраться в кузов и устроиться на ватниках. А мама села в кабину.

Ехать было очень хорошо. Просто даже отлично. Где-то далеко, должно быть за островами, садилось прохладное мартовское солнце. Вовка рассказывал Гале о новой, недавно прочитанной книжке. А мама в кабине, наверное, в десятый раз перечитывала папино письмо.

ЗЕЛЁНАЯ СКАМЕЙКА

У нас кончились все дрова и щепки, и я попросила Вовку прийти и помочь что-нибудь распилить. Он пришёл перед вечером и спросил:

— Что будем нынче обрабатывать?

И тут оказалось, что обрабатывать-то нам нечего. Посудный шкафчик и табуретку мы сожгли на днях, и оставался только книжный шкаф и обеденный стол. Но шкаф был наполовину стеклянный, да и книжки куда девать? А на столе мама кроила солдатские ватные фуфайки, когда ей привозили работу на дом.

Сжечь стол было просто невозможно. И я предложила Вовке:

— Давай сходим в наш сад и распилим одну скамейку.

Вовка сказал:

— Скамейки-то все в снегу, как же мы будем пилить?

— Раскидаем снег и распилим. А больше всё равно ничего нет.

И мы пошли. По дороге зашли в дворницкую и взяли две лопаты полегче.

Сад назывался нашим, потому что он находился совсем рядом с нашим домом. Он не был такой красивый, как Таврический или Прудки, но в нём тоже росли деревья. Цвели летом цветы и стояли зелёные деревянные скамейки. На скамейках сидели мамы и бабушки, рядом стояли коляски, по дорожкам топали малыши, шлёпались, иногда ревели, а чаще смеялись и щебетали, как птицы. А мы, ребята постарше, играли здесь в классы, прыгали через верёвочку, а зимой катались на санках и бегали на лыжах.

Сейчас уже был март месяц, и снег лежал не пушистый и мягкий, как в декабре или в январе, а осевший, плотный. На деревьях в тот вечер висел серебряный иней, в небе светила луна, и было так тихо, как будто ни войны, ни блокады не было.

Мы вошли в сад и зашагали прямо по снегу. Но если бы даже снег не был такой твёрдый, так мы всё равно не провалились бы и не завязли: уж очень мы были тогда худые и лёгкие. Мне кажется, что такими худыми ещё никогда не бывали дети, ни в какую войну. Мы были тогда как пух!

Я показала Вовке, где стоит скамейка: там снег был повыше и росло дерево, чтобы летом она была в тени. Мы стали сбрасывать снег, и скамейка вскоре очистилась. Тогда я сказала:

— Ты погляди, какая у неё толстая и длинная доска! Её надо распилить на десять частей, иначе не влезет в печку. Бери пилу, и начнём.

Но Вовка пилы не взял и стоял молча, засунув руки в карманы.

— Ну давай! — торопила я. — А то объявят воздушную тревогу, и потащимся мы в убежище с лопатами и без дров.

И вдруг Вовка, всегда спокойный и вежливый, топнул ногой и закричал:

— «Давай-давай!» Что «давай»?!! Привыкла командовать! А скамейку тебе не жалко?

Я удивилась и спросила нарочно тихим голосом:

— А чего мне её жалеть? Живая она, что ли? Если бы это было дерево или куст…

Вовка не дал мне договорить и опять закричал таким же злым голосом:

— Не хватало ещё деревья рубить! Негодяи фашисты дома в Ленинграде уничтожают, а мы будем скамейки пилить. Помогать им будем!

Я никогда не видела Вовку таким злым и даже испугалась. Я сказала:

— Не хочешь пилить скамейку — и не надо. Может, другое придумаем. Может, у вас есть немножко дров?

— Ничего у нас нету, — ответил Вовка. — Мы на днях тумбочку сожгли и мой ещё детский стульчик. Пойдём на улицу Маяковского, там у разбитого дома чего-нибудь найдём.

Я вздохнула. Идти надо было два квартала, а у меня опухли и очень болели ноги. Но ничего другого придумать мы не могли и отправились туда.

На улице Маяковского ещё в начале зимы упала фугасная бомба. Она расколола шестиэтажный дом и воздушной волной повалила флигель и все другие постройки, которые стояли во дворе. Топлива тут валялось уйма, но выкопать его из-под снега было для нас почти невозможно.

И всё-таки мы взялись за работу. Потные, страшно измученные, но счастливые, приволокли мы домой по две доски.

Поздно вечером мы с Вовкой и моей мамой (Вовкина мама дежурила в госпитале) сидели у печки и ели овсяный суп, заправленный вкусным белым жиром. В магазине говорили, что это масло, только получается оно не из коровьего молока, а из того, которое находится в кокосовых орехах.

Воздушного налёта в ту ночь не было, и мы спокойно разговаривали и, конечно, мечтали о том, как будем жить, когда кончатся блокада и война, как будем хорошо учиться, любить пионерский лагерь, и костёр на лугу, и прохладную речку…

Теперь мы стали довольно часто ходить на улицу Маяковского и откапывать дрова. Сперва было очень трудно, но вскоре снег начал таять, с каждым днём его становилось меньше и вытаскивать доски легче.

Прошёл ещё месяц, и наступила настоящая весна. Как только земля просохла, мы убрали в нашем саду: сгребли и сожгли прошлогодние листья, подмели дорожки, подмазали стволы деревьев.

И вот однажды, — это было через несколько дней после Первого мая, — на дверях нашего дома появилось объявление. В нём было написано, что все жильцы приглашаются сегодня в наш сад: там будут выделять участки для огорода и раздадут семена.