Первая появилась на пороге взъерошенная и уже загоревшая на весеннем солнышке Кира. Сзади смущённо улыбались представители команды Андрей и Геннадий.

Кира вежливо поздоровалась.

Я сообщила ей о гибели целой кастрюли молока. Кира, похлопывая по мячу, сказала укоризненно:

— Эх, тётя Надя, тётя Надя! Надо ж было его сразу ополоснуть, а теперь пенки к нему присохли и трудно будет его отмыть.

Ну и девчонка?

…И вдруг эта озорная девчонка, эта сорвиголова Кирюшка, совершенно изменилась.

Началась война. Отец Киры ушёл на фронт, её мать, врача, тоже мобилизовали, и работала она в одном из ленинградских госпиталей. Я поступила на оборонный завод и дома бывала редко. Большинство детей увезли в глубокий тыл, а те, кто остались, сбились в крепкое звено, в котором по-прежнему верховодила Кира.

Ребята собрали бутылки, пустые ящики, стащили на чердак; наполнили бутылки водой, а ящики песком: чтобы гасить зажигательные бомбы.

В бомбоубежище Кира и её друзья тоже навели порядок. Они взяли на себя заботу о самых маленьких детях. Притащили кое-какую детскую мебель, книжки, игрушки. В большом бидоне всегда была свежая вода, а вокруг электрической лампочки появилась металлическая сетка — это чтобы какой-нибудь хулиган не вздумал выкрутить лампочку и оставить людей без света. И в убежище стало даже уютно, насколько может быть уютно в убежище во время бомбёжки и артиллерийского обстрела.

Но наступила первая блокадная зима, и убежище опустело. Не потому, что наверху стало спокойнее. Нет, осада города продолжалась. Но люди так сильно ослабели от голода, что им трудно было спускаться вниз.

Как только на Ладожском озере окреп лёд, снова начали вывозить из Ленинграда детей и взрослых. Но Кира уехать не согласилась.

— На кого я оставлю маму? — говорила она. — Кто ей печку истопит, кто воды принесёт?.. А за Леночкой кто ухаживать будет? Её папа тоже на фронте, а мама больна. И не думайте меня уговаривать… И силой тоже не увезёте, я царапаться и кусаться буду!

Куда уж такую — силой! И откуда только бралась энергия у этой маленькой, худенькой девочки? Она трудилась у себя дома и помогала больной жене офицера, жившей с годовалой дочкой двумя этажами выше нас.

А тяжёлые блокадные дни складывались в недели, недели в месяцы. Однажды, это было уже в феврале, я, уходя на работу, увидела Киру. Она медленно спускалась по лестнице с ребёнком на руках. По розовому стёганому одеяльцу я догадалась, что Кирюшка несла Леночку. В то время мы не задавали друг другу лишних вопросов. Я только внимательно посмотрела ей в глаза.

Она молча кивнула головой и, отвернувшись, вытерла рукавом мокрое от слёз лицо. Я поняла: ещё один маленький ленинградец осиротел в осаждённом городе.

Я помогла Кире внести девочку в комнату и развернула одеяло. Леночка была так мала и худа, что выглядела не годовалым — где уж там! а пятимесячным, да к тому же ещё слабеньким ребёнком. Попробовали её посадить, ничего не вышло. Леночка даже не могла держать головку. Вечером я снова зашла к Кире. В комнате было тепло. Топилась печка-времянка, и на ней грелось ведро с водой. Кира разрезала на куски большую простыню.

— Делаю пелёнки, чтобы завернуть Леночку после купанья, — сообщила она.

— Где же ты воду брала? Неужели таскала из Ковенского переулка? — спросила я. В Ковенском переулке во дворе каким-то чудом текла из крана вода.

Кирюшка усмехнулась:

— Да разве оттуда натаскаешься? Собрала снегу и растопила. У нас во дворе снежок беленький! Даже голубой.

Мы вместе купали Леночку. Она с наслаждением вытягивала в воде ручки и ножки и даже пыталась улыбаться. А потом Кира кормила её с ложечки манной кашей и поила тёплым чаем.

— Хорошо, что крупы у нас чуточку сбереглось, — радовалась Кира.

Когда девочка уснула, я сказала:

— Надо отдать Леночку в ясли: ты ведь одна всё равно с ней не справишься. К тому же в яслях у ребят есть соевое молоко и рис.

Кира задумалась.

— Нет, — ответила она твёрдо. — В яслях всего две няни, а ребят много. А я буду всё время с Леночкой. Да и мама теперь станет посвободней: в госпитале прибавилось врачей. А молока соевого и риса я достану. Пойду в ясли и попрошу. И никто не откажет.

Верно, никто не отказал. И на другой день у Леночки появились все продукты, которые полагались в то время маленьким осаждённым ленинградцам.

…Врачей в госпитале, может, и прибавилось, но раненых тоже стало больше, и Кирина мама была занята по-прежнему. Кире приходилось нянчить Леночку одной.

Вскоре мне стало не под силу ходить ежедневно пешком на Выборгскую сторону, и я совсем поселилась на заводе, перешла, как тогда говорили, на казарменное положение. Дома я почти не бывала и Киру не видела.

А в Ленинград тем временем медленно, но уверенно шла весна, и жить становилось легче. В город привезли продукты и огородные семена; оттаял водопровод; загорелось, сначала слабо, потом ярче, электричество; заработали бани, и, как в том стихотворении, «звенящий, гремящий, совсем настоящий» пошёл ленинградский трамвай. В общем, назло фашистам, город-герой не только не покорился врагам, но упорно налаживал свою жизнь.

Я очень соскучилась по Кирюшке и однажды весенним солнечным днём отправилась её проведать. На душе было тревожно: я не видела Киру больше месяца, и за этот срок в осаждённом городе чего только не могло произойти. Но, к счастью, ничего дурного не случилось.

Подходя к дому, я ещё издали увидела Кирюшку. Она сидела возле парадного и держала на руках Леночку.

— Гуляем! — весело сообщила мне Кира и добавила гордо: — Смотрите, Леночка уже сидит.

В самом деле, одетая в тёплую кофточку и капор, Леночка сидела у Киры на коленях.

— Вот видите! Совсем поправилась Леночка, ликовала Кира. — А вы говорили: «Не справишься, в ясли её отдай». Ведь говорили, верно?

Я молча обняла Киру.

РАЗГОВОР О ПУШКИНЕ

Впереди оставалось всего несколько человек, но Серёжа так сильно озяб, что готов был всё бросить и уйти. В это время стоявший уже у самого крана молодой солдат вышел из очереди, подошёл к Серёже и сказал:

— Становись на моё место и бери воду. Живо!

Ледяная струя ударилась о дно Серёжиного бидона.

Через минуту Серёжа поставил бидон на санки и повёз по улице.

У своего парадного он остановился передохнуть. Сунул в рот окоченевшие пальцы и подул на них, стараясь хоть немного согреть.

Кто-то положил ему руку на плечо. Серёжа обернулся и увидел того же самого солдата. Солдат поставил своё ведро на тротуар и сказал:

— Кто это написал, знаешь? — спросил он Серёжу.

Тот молчал.

Ему было странно и даже обидно, что в такой страшный холод, когда от боли сводит руки и ноги, можно читать стихи да ещё спрашивать, кем они написаны.

— Это Пушкин сочинил. Про петербургскую зиму, — сказал солдат.

— Пушкину хорошо было сочинять, ведь тогда в Петербурге блокады не было, — непослушными от мороза губами сердито пробормотал Серёжа.

Из глаз его выкатились две колючие, едкие слезинки, поползли по щекам и замёрзли.

Солдат подхватил ведро и Серёжин бидон.

— Тебе на какой этаж? — спросил он и, не дожидаясь ответа, бегом пустился по лестнице.

Серёжа, громыхая санками, едва поспевал за ним.

В комнате солдат скинул свой бараний полушубок, усадил Серёжу на стул и, стащив с него валенки, стал растирать ему ноги.

Чем теплей становились ноги, тем веселей делался Серёжа и внимательней разглядывал своего гостя.

Это был ещё совсем молодой солдат с румяным лицом, серыми весёлыми глазами и светлыми, словно выгоревшими на солнце, бровями.