Объявление писал Вовка, а мы с Кирюшкой и Таней и с нашим комендантом Полиной Ивановной делили семена и рассыпали по бумажным пакетикам. Семена были разные: и лук-чернушка, и салат, и морковь, и брюква, и даже огурцы и кабачки. Эти семена доставили в Ленинград самолётом с Большой земли.

Вечером все собрались в саду, и тут вдруг разгорелся спор: сажать или не сажать в этом году цветы? Одни говорили — и таких было большинство: ни в коем случае! Каждый клочок земли — под овощи! Кончится война, тогда весь Ленинград засадим цветами и налюбуемся, и нанюхаемся всласть! А сейчас морковь и брюква важнее!

А другие — такие всё-таки были — говорили, что без цветов тоже плохо, что цветы — это большая радость, и зачем нам себя этой радости лишать.

Решили голосовать: кто за цветы — кто против. И когда подсчитали, то оказалось, что все подняли руки за цветы, даже те, кто говорил против. Вот как иногда получается!

В тот же вечер вдоль дорожек вскопали полоски земли и посадили петунью, настурцию, табак и душистый горошек: семена нашлись у нескольких женщин.

Мы с Вовкой попросили Полину Ивановну, и она дала нам участки рядом. Мы поработали и сели отдохнуть на скамейку.

Это была та самая скамейка, которую я хотела зимой распилить.

— Помнишь? — спросила я Вовку.

— Что помню? Как мы хотели её распилить? — сказал он и похлопал по скамейке рукой. — Стоит! И мы на ней сидим, отдыхаем. И дерево над ней растёт и распускается.

Да, дерево уже начало распускаться. Листьев на нём ещё не было, но почки уже набухли и полопались… Совсем не таким было оно в тот вечер, когда мы с Вовкой добывали дрова.

И мы тоже были сейчас другие. Как и прежде, худые, но совсем не такие бледные. Ведь мы теперь каждый день работали в нашем саду, дышали здесь свежим воздухом и отдыхали на зелёной скамейке.

ВАСЕНЬКА[8]

В начале первой блокадной весны в Ленинграде в один из дворов на улице Некрасова упала бомба замедленного действия, и пришлось поспешно эвакуировать всех жильцов.

Но рассказ будет не о бомбе, не о том, как её выкапывали и обезвреживали, — этого я не видела, — рассказ будет о другом.

Полине Ивановне, коменданту большого дома по улице Восстания, тоже прислали двух детей из заряженного бомбой двора. Девочку и мальчика, Люду и Васеньку. Девочка выглядела тринадцатилетней, но в разговоре выяснилось, что ей скоро шестнадцать, а мальчику было семь.

Очень худенькие и бледные, оба белокурые и большеглазые, они напомнили вдруг Полине Ивановне героев её любимой детской сказки про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку, и она почувствовала к ним какую-то особенную симпатию.

Дети стояли перед ней, вытянувшись, как два солдатика, и кротко ждали своей участи. В руках у мальчика был ящик с его игрушками, девочке оттягивали руки две большие сумки с домашними вещами.

— Где же мне вас устроить, чтобы было вам потеплее? — сказала Полина Ивановна и задумалась.

Поселить детей в какую-нибудь пустую, за зиму выстудившуюся и обледеневшую комнату было невозможно. Там и до лета квартира не обогреется, даже если поставить железную печурку. Да и где взять дрова?

Пораздумав, Полина Ивановна решила устроить детей в комнату, смежную с конторой, где раньше была бухгалтерия, а теперь стоял старый диван, стол и стулья. В конторе топилась печка, её тепла хватало на обе комнаты.

Девочка сразу согласилась и стала устраиваться на новоселье.

Полина Ивановна своим зорким взглядом не могла не заметить, в каком порядке были детские вещи: бельё постирано и даже поглажено, две кастрюльки — сияют. Мальчишка был беленький, будто только что умытый, а в то время и взрослые не могли похвалиться чистотой. Полина Ивановна сказала об этом Люде.

— Так у нас в доме уже второй месяц идёт вода, грех не помыться и не постирать, — объяснила ей Люда. — А дрова папа нам ещё той весной купил и привёз. Мы и соседям давали.

— И никто в нашей квартире зимой не умер, потому что было тепло, — сказал Васенька.

Потом Люда рассказала Полине Ивановне, что всю эту зиму они с братом прожили вдвоём. Отец их воюет на Карельском перешейке, а мать ездит проводником по железной дороге между Москвой и Горьким.

— Раньше она ездила «Стрелой» между Москвой и Ленинградом, но немцы перерезали путь, и мама не смогла к нам вернуться. Она нам пишет и всё спрашивает: часто ли плачет её дорогой сынок, её белый голубок — Васенька? И сильна ли растерялась Люда, оставшись одна в такое тяжёлое время?

…Нет, Люда не растерялась. Было голодно, было холодно, было страшно, но Люда не пала духом. Не маленькая.

Васенька, правда, вначале поплакивал: ни папы с ними, ни мамы. По ночам падают бомбы, спать нельзя, и надо сидеть в убежище. Есть всегда хочется, а хлеба дают маленький кусочек. Хныкали и другие ребята, но не все. Некоторые даже смеялись и играли в убежище в лото и в «тише едешь — дальше будешь». А один мальчишка, тот, у которого дома съели его футбольный мяч, говорил, что если фашисты узнают, что ленинградские дети плачут, так они очень обрадуются. Плакать нельзя. И Васенька, не желая радовать фашистов, сдерживал слёзы. А Люда, если когда-нибудь и всплакнула, так никто этого не видел. А вообще — вряд ли. Некогда ей было заниматься глупостями.

В школе разместился госпиталь, и она стала работать в нём санитаркой. Врачи заметили, какая она аккуратная и как ласково разговаривает с ранеными, и посоветовали ей поступить на курсы медицинских сестёр. И она стала учиться.

Конечно, жилось им трудно. В начале зимы ещё были маленькие запасы, мать, уезжая в рейс, всегда оставляла дома продукты. Ведь Люде надо было тогда и в школу, и уроки учить, и покормить Васю с папой. Когда же ей было бегать за крупой или за макаронами!

Всё, что у неё было, Люда собрала, подсчитала и поделила на каждый день. Каши она теперь уже не варила, только — суп. Картошки тоже не жарила, хоть Васенька и очень просил, а клала по две штучки в похлёбку. Зато и соседской девочке выделяла она иногда тарелку супа.

Было голодно. Съели бы, кажется, в пять раз больше, но надо было терпеть. Зато протянули со своими продуктами до конца января. А в феврале стало уже легче. Стали выдавать полную норму хлеба, сахар, масло. А Васеньке раз в десять дней плитку шоколада. Он, конечно, мечтал съесть её сразу, но Люда делила плитку на несколько дней. Худенькая, маленькая была эта Люда, а характер крепкий!

На новой квартире Люда была занята по-прежнему: утром — госпиталь, потом — курсы. Вечером она варила Васеньке суп и оставляла на другой день.

Булочная была здесь рядом, и свой хлеб Васенька получал самостоятельно и за день съедал. А вечером Люда приносила свой паёк и делилась с братом. Васенька сперва отказывался у неё брать, но она убедила его, что сыта, потому что обедает в госпитале, и этот хлеб всё равно останется и засохнет. Васеньке было жалко губить такой мягкий, такой прекрасный хлеб, и он помогал ему не сохнуть.

Бомбу на Некрасовской улице выкопали и обезвредили, жильцы вернулись в свои квартиры. Но в комнате у детей воздушной волной выбило стёкла, и они всё ещё жили на улице Восстания под крылом у Полины Ивановны.

За это время и с ребятами из нового дома у Васеньки завязались отличные отношения. Старшие девочки во время воздушной тревоги и обстрела уводили его в убежище, читали ему там книжки. А в хорошую погоду, если не было стрельбы, он вместе со всеми гулял во дворе. Люда могла спокойно ухаживать за ранеными и учиться на курсах.

Но однажды случилось происшествие. Васенька получил утром хлеб, положил его в карман, нарочно сшитый для этого Людой, расплатился и отправился домой. На крыльце его поджидали две девочки Таня и Галя. Галя спросила: