Толковать о дао, не понимая начал и концов, — значит не ведать, что служит нам опорой. Толковать о началах и концах, не принимая во внимание неба и земли и четырех времен года, — значит не понимать, чего следует избегать. Толковать о небе и земле и четырех временах года и не искать аналогий, не прибегать к подобиям — значит не постигать смысла явлений. Толковать о Совершенном цзин, не применяя этого к человеческому духу и эфиру, — значит не понимать пружины жизни как таковой. Докапываться до истоков человеческих чувств и не говорить о добродетели великих мудрецов — значит не разбираться в пяти правилах поведения[1256]. Говорить о пути божественных предков и не говорить о делах современных правителей — значит ничего не знать о том, как приходили в упадок малое и великое. Говорить о делах правления и не использовать примеры — значит не знать, в каких случаях полезнее действие, в каких — покой. Если говорить, приводя примеры, но не упоминать о разных обычаях, то не узнаешь сути единства. Если говорить о разных обычаях и не говорить о прошлых делах, не будешь знать об отзвуках дао и дэ. Зная дао и дэ и не зная современного тебе мира, нельзя надеяться постигнуть всю тьму различных преобразований. Знать общие рассуждения и не уметь их толковать — значит не использовать их на практике. Постигнуть содержание всех писаний и не знать военных приказов — значит не уметь обращаться с воинами. Знать великую стратегию и не знать примеров ее применения — значит не иметь средств осуществить дело. Знать, что есть общее благо, и не знать людей — значит быть беспомощным перед лицом несчастья. Знать людей и не знать ничего о долге службы — значит не иметь средств побудить ученых напрягать свои силы.

Как ни старались экономить слова, обозреть только самое главное, но без окольных речей, сторонних путей не исчерпать смысла дао и дэ. Поэтому составили книгу в двадцать глав, из которой постигаем естественный закон неба и земли, соприкасаемся с делами людей, узнаем о совершенстве пути предков и царей. Среди речей есть и незначительные и великие, тонкие и грубые, собирающие все вместе и разбирающие по отдельности — всему находятся слова. Ныне много рассуждающих о дао, однако только мудрецы способны были постигать корень и знать о верхушках. Теперешние ученые не обладают талантами мудрецов, и потому если не растолковать все подробным образом, то всю жизнь будем кувыркаться во мгле хаоса и так и не постигнем искусства пробуждения в ярком свете истины. Двух триграмм «Книги Перемен» — цянь и кунь[1257] — достаточно для исчерпания дао, постижения смысла, с помощью восьми триграмм можно распознавать счастливое и злое предзнаменование, знать о несчастье и счастье. Однако Фуси изобрел шестьдесят четыре варианта их. В Чжоу к ним добавили шесть яо[1258]. Благодаря этому сполна измерили чистоту и прозрачность дао, выявили основу тьмы вещей.

Число пяти тонов не превышает гун, шан, цзюэ, чжэн, юй. Однако на пятиструнном цине еще не заиграешь — нужно настроить инструмент, а уж потом можно играть. Или вот рисуют голову дракона. Кто смотрит, не знает, что это за зверь. Когда же видят всего его, то никто не сомневается, что это дракон. Ныне о дао говорят много, о вещах — мало; об искусстве рассуждают пространно, о делах — скупо. То, что не может быть выражено словами, пытаемся донести до внимающих учению без слов. Учение дао очень глубоко, и потому трачу много слов, чтобы выразить его суть; тьма вещей многообразна, и потому пространно говорю, чтобы разъяснить их смысл. Слова, свиваются ли в кольцо, льются ли чередой, перепутываются или разливаются вширь, — благодаря им напитывается влагой и очищается совершенная мысль, они мешают ей застыть и осесть на дно, заставляют держаться на ладони и не рассыпаться. Так, реки, большие и малые, полны всякой падали, однако же воду берут из них даже для жертвоприношений — потому что они велики; если в стакан вина попадет муха, то и простолюдин не станет пить — потому что пространство мало.

Постигший учение всех двадцати глав и овладевший их сутью способен покрывать девять полей, проходить через десять врат[1259], отрываться от неба и земли, преодолевать горы и реки. Он странствует в необозримом пространстве человеческого мира, где непрерывной чередой текут многообразные формы вещей, творимые Великим Мастером. Такие, как он, помогают солнцу и луне светом и не утрачивают блеска, питают влагой тьму вещей и не истощаются. Широкое, распростертое пространство это необозримо; необъятное, безбрежное, без конца и края — в нем можно странствовать.

Во времена царя Просвещенного Сыном Неба был Чжоу[1260]. Налоги при нем собирались без меры; убивали и казнили беспрестанно. Неумеренные наслаждения и пьянство были его занятием, во дворце народ толпился, словно на площади. Чжоу Синь изобрел пытку у раскаленного столба, вспарывал внутренности подававшим советы, вскрывал чрево беременных женщин. Вся Поднебесная жестоко от него страдала.

Четыре поколения царя Просвещенного[1261] известны своей доблестью, он совершенствовал добродетель, жил согласно долгу. Поселился меж Ци и Чжоу[1262], все место не занимало и ста ли, а пол — Поднебесной пошло за ним. Царь Просвещенный хотел с помощью презренных и слабых справиться с сильными и жестокими, чтобы в Поднебесной не стало несчастий, были искоренены разбойники и восторжествовал «путь царей». Так родился план Великого гуна. Царь Просвещенный начал дело, но не завершил. Царь Воинственный, став его преемником, реализовал план Великого гуна, созвал воинов со всей земли, сам надел латы и шлем, чтобы покарать утративших путь, наказать забывших о долге, на равнине Муе он обратился к войскам с речью, оправдывающей попрание им трона Сына Неба[1263]. Поднебесная еще не успокоилась, меж четырех морей еще не настал мир, а царь Воинственный захотел прославить высокую добродетель царя Просвещенного и повелел племенам и и ди нести дары в дань. Так как живущие слишком далеко не могли успеть, то установили трехлетний траур, гроб с телом царя Просвещенного был помещен между двумя колоннами до прибытия посланцев из далеких стран.

Царь Воинственный царствовал три года. Когда он почил, Чэн-ван по малолетству еще не мог править. Его дядья Цай и Гуань побуждали Луфу, старшего сына Чжоу[1264], поднять мятеж. Тогда Чжоу-гун[1265] продолжил дело царя Просвещенного, принял бразды правления Сына Неба, с тем чтобы быть полезным чжоускому дому, поддержать Чэн-вана. Опасаясь, что оспаривавшие дао не успокоятся и что низшие слуги пойдут на высших, он отпустил коней на волю на Цветущей горе, отправил быков пастись в Персиковую рощу, проколол барабан, сломал барабанные палочки, заткнул за пояс дощечку для письма[1266] и явился ко двору, чтобы принести мир в царский дом, умиротворить чжухоу. Когда Чэн-ван вырос и мог взяться за дела правления, гун Чжоу принял в удел Лу и им правил, меняя обычаи, изменяя нравы.

Кунцзы обобщил путь Чэна и Кана[1267], изложил наставления Чжоу-гуна, обучая семьдесят своих учеников, велел надевать им те же одежды и шапки, совершенствовать дошедшие до них записи. Так родилось конфуцианское учение. Моцзы, освоив конфуцианское учение, воспринял искусство Конфуция, однако считал, что его обряды слишком обременительны и трудны для исполнения, что пышные похороны требуют больших средств и доводят народ до бедности, траур опасен для здоровья и вредит делам. Поэтому он пошел против Чжоу и выступил за правление Ся. Во времена Юя, когда на Поднебесную обрушился потоп, Юй сам носил корзины с землей, потому что ставил народ прежде себя, отвел воды рек и проложил им путь через девять гор, развел воды реки Цзян по девяти потокам, наполнил пять озер и успокоил тем самым воды Восточного моря. В те времена жара не выветривали от нечего делать, влагу не высушивали. Умерших на холмах хоронили на холмах, умерших на болотах хоронили на болотах. Отсюда и родилось учение об экономии имущества, о скромных похоронах, о законах одежды[1268].