Странствие естественного человека подобно вдоху и выдоху — выдыхает старое, вдыхает новое. Ничто не способно взволновать сердце человека, воспитавшего свою форму: ни раскачивающийся на ветвях медведь, ни вытянувшая голову птица, ни плещущиеся в воде дикие утки, ни скачущие обезьяны, ни глаза совы, ни повернувший голову тигр. Пусть дух его высоко вздымается, он при этом не теряет полноты. Ни день, ни ночь не приносят ему ущерба, он со всем сущим переживает весну[717]. А когда достигнуто это единство, в сердце родится чувство времени[718]. Умеющий беречь свою форму не терпит ущерба и в сердце: есть жилище, и цзин не утекают. Но ведь прокаженный не сбивается с дороги, а форма помешавшегося не имеет изъяна — но кому досуг задумываться над тем, как может дух при этом далеко переселяться?

Форма изнашивается, а дух не подвержен изменениям, потому что, опираясь на неизменяющееся, откликается изменяющемуся. Происходит тысяча превращений, тьма перемен, и нет им конца. Изменяющееся вновь возвращается в бесформенное, неизменяющееся же рождено вместе с небом и землей[719].

Когда дерево умирает, зелень оставляет его. Разве то, что заставляет дерево жить, дерево же? А наполняющее форму ведь не форма же? Вот почему то, что порождает жизнь, никогда не умирает, а умирает только то, что им порождено; то, что изменяет вещи, само не изменяется, а изменяются лишь творимые им изменения[720]. Презри Поднебесную, и с духа спадут оковы; пренебреги вещами, и сердце освободится от сомнений, уравняй жизнь и смерть, и воля обретет бесстрашие; уподобься ходу изменений и превращений, и взор твой обретет ясность.

То, что для массы людей есть только пустые слова, я намерен разложить по родам и пристально рассмотреть.

Наслаждение быть владыкой происходит от возможности полного удовлетворения желаний глаз и ушей, удовольствий тела и плоти. Ныне считаются красивыми высокие башни и многоярусные беседки, а при Яо были простые нетесаные балки, невыделанные карнизы; считаются прекрасными драгоценные диковинки, невиданные редкости, а при Яо ели простой рис и просо да похлебку из ботвы; считаются приятными узорчатая парча и белый лисий мех[721], но Яо прикрывал тело холщовой одеждой, спасался от холода оленьей шкурой. Предметы, необходимые для жизни, не надо умножать, с прибавлением их удваиваются печали. Поэтому Яо передал Поднебесную Шуню так, как будто освободился от тяжелой ноши, и не просто на словах — поистине ему с ней нечего было делать. Это вот и есть средство презреть Поднебесную. Юй, объезжая [Поднебесную] и будучи на юге, переправлялся через Реку. Желтый дракон поднял его лодку на спину, люди в лодке перепугались так, что то краснели, то бледнели. Юй же весело сказал: «Небо дало мне жизнь. Я истощил силы, служа народу. Жизнь — обуза, а смерть — возвращение. Стоит ли напрасно возмущать свой покой?» Юй посмотрел на дракона, словно на какую-нибудь ящерицу, и даже не изменился в лице, а дракон прижал уши, вильнул хвостом и исчез. Юй конечно же умел презирать вещи.

Чжэнская шаманка гадала Хуцзы Линю по лицу[722]. Результат сказала Лецзы, и тот, плача, отправился к Хуцзы поведать о беде. А Хуцзы жил, опираясь на свою небесную и земную природу, отношения имени и сущности его не занимали, — ибо пружина жизни запускается не снаружи, а внутри[723]. Он смотрел на жизнь и на смерть как на равные вещи. Цзы Цю[724] было пятьдесят четыре года, когда у него вырос горб. Позвоночник вздыбился над макушкой, подбородок упирался в проваленную грудь, бедра торчали вверх, фаллос, приходя в волнение, упирался в небо Он подполз на четвереньках к колодцу и воскликнул: «Великолепно! Творящее изменения сделало меня таким пригожим!» Для него все изменения и превращения были равны[725].

Поэтому, взирая на путь Яо, видя волю Юя, понимаешь ничтожество Поднебесной; вникая в рассуждения Хуцзы, познаешь равенство жизни и смерти, видя Цзы Цю, убеждаешься в равенстве всех изменений. Поэтому совершенный человек стоит, опираясь на неколебимую колонну, идет по нескончаемой дороге, пользуется неиссякаемой казной, учится у бессмертного учителя. Куда бы ни направлялся, все пройдет, во что бы ни уперся, все преодолеет. Жизнь считает недостойной того, чтобы тревожить свою волю, смерть — чтобы омрачать свой дух. Вытягивается и сокращается, поднимается и опускается покорный судьбе, послушно следует ее поворотам. Беда и счастье, польза и вред, тысячи изменений, тьма превращений — разве достойно что-нибудь из них страданий сердца?!

Такой хранит изначальную простоту, бережет кристальную чистоту. Как кузнечик сбрасывает свой покров, как змея меняет кожу, странствует в Высшей чистоте, взмывает ввысь и остается один, забывшись, вступает в тьму. Если даже фениксы не могут поспеть за ним, то что уж говорить о перепелках! Власть, положение, титул, жалованье — разве способны они возбудить его волю? Яньцзы во время присяги Цуй Шу под угрозой смерти не изменил долгу[726]. [Цилян] Чжи и Хуа [Чжоу][727] шли в смертельный бой, и правитель города Цзюй не смог их остановить щедрой взяткой. На Яньцзы можно было воздействовать милосердием, но нельзя было принудить силой. Чжи и Хуа могли остановиться ради соблюдения долга, но их нельзя было прельстить выгодой. Если долг велит благородному мужу умереть, его не остановить ни богатством, ни знатностью; если долг повелевает действовать, то его не запугать угрозой смерти. Если уж ради исполнения долга остаются непреклонными, то тем более непреклонны те, кто вообще не связан вещами, и еще более те, кто пребывает в недеянии!

Яо не дорожил Поднебесной, поэтому и передал ее Шуню; царевич Чжа не слишком высоко ставил обладание царством, поэтому и уступил престол[728], Цзы Хань не считал нефрит богатством, поэтому и не принял сокровища[729], У Гуан не захотел сохранить жизнь, поступившись долгом, потому и бросился в пучину[730]. С этой точки зрения высшее благородство не зависит от пожалований, высшее богатство не зависит от имущества, нет ничего более Поднебесной, однако была отдана другому, нет ничего роднее тела, однако было брошено в пучину. За вычетом сказанного ничто не достойно того, чтобы его домогаться. Таких называют освободившимися от пут. Освободившиеся от пут не дорожат Поднебесной.

Если вникнуть в доводы совершенного человека, вдуматься в суть изначальных дао и дэ, а затем обратиться к поступкам пошлой толпы, то поистине становится стыдно! По сравнению с поступком Сюй Ю что стоят «Золотая перевязь» и «Леопардовый колчан»![731] Яньлинский Цзицзы не принял царства У, и тяжущиеся из-за свободных земель устыдились[732]. Цзы Хань не прельстился драгоценным нефритом, и спорящие из-за долговых обязательств были пристыжены. У Гуан не захотел пачкаться грязью современного мира[733], и алчные и трусы задумались. Поистине, не встретившись с людьми высокой чести, не знали бы, что жизнь недостойна того, чтобы ее жадно домогаться, не услышав великих речей, не знали бы, что Поднебесная не представляет достаточной выгоды.

Так, собравшиеся у бедного деревенского алтаря бьют в тазы, хлопают по стенкам кувшинов, вторя друг другу, поют — и считают это радостью. А когда бы они попробовали ударить в барабан цзяньгу[734], зазвонить в великий колокол, то сердце их содрогнулось бы и они устыдились бы своих тазов и кувшинов. Те, кто бережно хранит Песни и Предания, совершенствует свое знание канонов, но не проник в смысл совершенных речений, подобны бьющим в тазы и хлопающим по стенкам кувшинов; а те, кто старается ради Поднебесной, подражают бьющим в барабан цзяньгу. Почет и власть, преуспеяние и выгода — это для всех предмет вожделений, но дай им в левую руку Поднебесную, а правой пусть перережут себе горло, ведь и глупец не согласится. Значит, жизнь дороже Поднебесной?!