— Как ты только влез туда, я бы вот не смог…

Тётя Зоня, мирно приобняв сестру, рассказывала ей про лыжников.

— И он говорит мне: «Вы знаете, вы просто как девушка, сзади…»

— Да там, наверно, скукотища, — отвечала ей разрумянившаяся тётя Женя. — Ты уже попробовала мамины грибы?

Яна, увлечённо шепелявя, говорила Еве:

— Я ей шказала — по тришта не вожьму, может за двешьтипииисят. Я деньги не печатаю. А они ж на ней как на корове. А она: «Та я их продам шразу!» И вот нофитшя-нофитшя, а никто не берёт — у нас же тут вше беж фигуры…

Ева кивала в такт, и дымчатые очки её хранили абсолютное спокойствие — у Евы было плохое зрение.

Бабушка оказалась рядом как всегда незаметно и сразу взяла меня за ухо.

— Очень. Очень больно, — сообщил я. И ухватил со стола Евангелие.

— То ешче не очень, — возвестила бабушка, негодуя от невозможности дёрнуть рукав. — Мне больнее! Значно!

И она поволокла меня в комнату. К себе.

В «ванькирчике» было жарко — бабушка натопила «грубку»[130].

— Лесик, — спросила бабушка сжимая моё ухо. — Что то означает?

— Оторванное ухо — символ разрыва отношений, — прошипел я. — Я просто уверен.

— Что ты можешь знать о разрывах… — сказала бабушка с профессиональной ноткой в голосе. — И об отношениях?

— Сейчас всё и узнаю, — поддержал тему я. Бабушка отпустила ухо. Нехотя.

— Ты заметил веник? — спросила бабушка, я решил помолчать. — А ножи?

— Зажим, тампон и скальпель… — не смог удержаться я. Бабушка пошевелила пальцами словно спрут. Я положил, наконец Евангелие на этажерку и ретировался в арку окна — за спиной моей мелькала в снежных хлопьях улица Коперника, отделённая от меня двумя рамами и бокалом с солью.

— Так не было никогда, — сказала бабушка по-польски, провела рукой по лицу, поправила волосы и уставилась на меня странно переливающимися в полутьме глазами. — Не должно было быть. В моём доме… Вот разве в войну… Такое…

— Вас тягали за уши? — светски осведомился я с подоконника.

— Если б только это, я потерпела бы, поверь, — заявила бабушка и откуда-то вытянула сигарету. Сделав пару затяжек, она коснулась геммы и сказала:

— Мы все тут считай что умерли…

Из комнаты долетел взрыв хохота и музыка из телевизора.

— Что-то не похоже, — поёжился я. — Сильно весело.

— Так отож, — «не по-пански» заметила бабушка и прикончила окурок в черепахе. — Я знала, что так кончится. Знала. Ту думу гна́ла от себя.

— Я, бабушка, устал от загадок, — сказал я и переместился в кресло — несмотря на печку, по ногам шёл противный сырой холод — Не говорите намёками.

— Но я скажу, — заявила бабушка и как-то недобро зыркнула в мою сторону. — Охота в доме!

— Бесполезное занятие, — отозвался я. — Кого тут травить? Ваксу?

— Иная Охота, — сказала бабушка и вывернула из перстня синий сапфир. — Не тутейша. Надхмарна[131]. И она щёлкнула пальцами, троекратно.

Мне показалось что на меня обрушился водопад, тонны ледяной воды и льда, и дышать мне стало совершенно нечем. Правда беспощадна, а Знание немилостиво.

— Кто… кто… кто… — захлёбываясь, прохрипел я.

— Вот мне видится — ты, — сказала бабушка и поднесла сапфир ко лбу.

В комнате стало жарко, воздух заструился, будто вырвался из печи. У меня свалился с ноги тапок.

— Я изымаю зло, — размеренно сказала бабушка и протянула ко мне обе руки — сапфир, словно приклеенный к её лбу, сиял звездой вечерней над бабушкиной переносицей.

У меня заломило в висках, так иногда бывает перед оттепелью.

Бабушка озадачилась.

— И что ты чувствуешь? — спросила она не опуская рук.

— Несостоятельность вашу, — обиженно сказал я и отбросил головную боль — что-что, а это я могу с восьми лет.

— Но-но, — заявила бабушка и зарядила в меня чем-то пакостным из Старой Книги. И ведь целилась в лицо, а это негуманно — прежде связывают руки.

Вообще-то хвастаться мне особенно нечем, но память у меня хорошая.

Это я к тому, что привык повторять заклятья за бабушкой, иногда они даже срабатывают — самые простенькие, конечно. К этой тарабарщине я добавил:

— Такому не бывать…

И ничего не случилось — лишь из воздуха, осыпалась серебристая, горько пахнущая пыль.

Бабушка раскраснелась, откуда-то извлекла маленький корешок-штап — сантиметров десять, и прицелилась. Судя по тому как корень сиял во тьме, ему было вполне по силам наделать из меня пучков по тридцать копеек.

— Ох, подождите, бабушка, будет убийство, — пискнул я и скрылся за спинкой кресла. Синий бокал принял удар на себя и рассыпался между рамами гранулами стекла и соли вперемешку.

— Вылезай, нечисть, — грозно сказала бабушка. — Отступись от моей крови.

— Во-первых, я мылся, — ответил я, храбро перебираясь под письменный стол. Бабушка и «штап» атаковали меня сверху, но промахнулись.

— Во-вторых: это просто некрасиво — я не он.

С меня свалился второй тапочек и мужественно встретил свой конец — сфокусированный корнем Дар, мягко полыхнув бело-жёлтым светом, превратил бедное изделие во что-то пыльное. Пища́, оно скрылось под плинтусом.

забормотал я, чувствуя, что бабушка и корень не уймутся, доколе не загонят под плинтус и меня. И настоящее раскололось…

Старая Книга — да не порвётся шнур из серебра, не лопнет перевязь из золота — называет это Астральной проекцией, но как, я уже говорил, совать нос в Книгу мне не вольно, и я запомнил как смог — «Старательная протекция». Вызывало в памяти диапроектор, с его волшебными картинками на стене и танцующей в луче пылью… В общем, частица меня — фантом, проекция, тень пылинки из луча, неуловимое обличье — оказалась у бабушки за спиной. Бабушка занесла корешок над столом и, по всему видать, прицелилась верно.

— Mizerere Mere, — тихо оказал я, — как еще может говорить тень. — Mizerere me…

Она повернулась ко мне, к нему, быстро — необычно быстро для себя, а тем более для своих лет. Лицо её плыло в тысячах иных обличий и глаза были древнее всего виденного ими света.

— А то канапа пана кота![132] — прокричал я-двойник и зажмурился.

Истинный я — худой темноволосый мальчик с разноцветными глазами — вылез из-под стола и увидел занесённую над Проекцией погибель. Стало страшно.

Помолчав минутку, бабушка сказала:

— Тот кот нечисти не по силам. Такое. Чего-то вас двое?

Так мы и стояли — фантом, бабушка и я… Тоненько свистела печь, потрескивали половицы, растаявшие комочки снега глухо шлёпались о цинковый отлив окна. — Бом… Бом… Бом. Боль. Дар печалил нас.

— Какие заклинания давние тебе известны ешче́? — спросила бабушка и заставила «штап» — посох, палочку — раствориться в пропитанном магией полумраке.

Фантом значительно выцвел и состроил загадочную рожу.

«Это вот так я думаю? — угрызнулся я. — С таким вот лицом?»

— Но так что из заклятий ты знаешь? — повторила бабушка и щёлкнула пальцами в сторону фантома — он засеребрился ртутно и покачнулся.

— Не ходить по помытому! — сообщил я-истинный.

— Дурносмех, — повернувшись сказала бабушка. — Развей свою проекцию.

— А как? — обречённо спросил я.

— Вот вопрос прекрасный! Люкс! — обрадовалась бабушка. — Дожда́ла!

— «Почему ты не вынес мусор?» — лучше, — огрызнулся я.

— То ты у ведра спрашиваешь: «А как?», — ласково осведомилась она и чинно уселась в кресло — даже ногу на ногу не закинула.

— Обычно идёт само, — с явным затруднениями сказал мой фантом.

— О! — сказала бабушка. — Таланта! Учился бы хорошему, а то — обгрызаться…