— Зачем она мне налепила точку на лицо? — спросил я. — Это ведь фатум.

Бабушкины руки мелькали над землёй, глина шуршала о донца вазонов.

— То было спасение, мое дзецко, — мягко сказала бабушка. — Не будь смутный.

— У папы была такая родинка и не спасла, — решился я, выбирая камушки. За окном кружились редкие снежинки. Тишина была радостной и предвкушающей.

— Снег унесёт всё нечистое… — сказала бабушка, — старается, сколько есть сил. Твоего отца не спасла я. То всё личная выгода. Кара была достатной. Ну будет уже.

— Но…

— Но не спрашивай больше, — бабушка отряхнула руки, — каялась и покарана. То тяжко. И ранит больнее желиза… Смертельно.

— От этого не умирают, — примиряюще сказал я, — от таких ранений.

Бабушка глянула на меня искоса и отступила в тень.

— С ними, Лесик, живут, с ранениями теми, то и есть самый ужас. На той беседе ставим крест.

— Я только…

— Тылко ты, — отрезала бабушка, — ты знаешь магию, она знает тебя. Ещё я и Сусанна. Трое… Таков случай, что есть закон. Сказала — хватит, устала извиняться.

И она отправилась отмывать руки. Я втыкал в вазоны ошмётки розмарина, чебреца и лимонной мяты — выглядели они скверно.

Анна Герман запела «Лулай Езуню».

Бабушка вернулась к столу и критически осмотрела веточки.

— От злостыва комашка, — неодобрительно сказала она в сторону банки и покашляла в кулак.

Я увидел, как встрепенулись листья и шевельнулась земля в вазонах, раскрытой ладонью бабушка повела над горшками — растения заметно укрепились. Запахло озоном. Бабушка заметила мой взгляд.

— Это магия кухонная, — начала она.

— Она разрешена, — ответил я и пошёл смывать «четыре земли» с пальцев.

Мы носили горшки на подоконник. Синие бокалы между рамами бабушка наполнила солью.

— Вот кто пойдёт до мусорной машины? — спросила бабушка, извиняющимся тоном.

— Давайте сыграем, — предложил я, — в слова. На…

— На то, кто пойдёт, — быстро сказала бабушка. — Так? В слова про́стые?

— Ага, — ответил я. — На ужас этот.

— Боягуз! — усмехнулась бабушка. — То было начало, не фалш.

— Закат, — сообщил я, и принёс последний вазон.

— Тепло, — отозвалась бабушка, будто констатируя переливающийся вокруг нас Дар…

Я глянул на дверцу «пенала», алый отпечаток исчез бесповоротно, на полу у самой двери лежал, всё ещё подрагивая, словно сонная бабочка, лепесток. Белый. Яблоневый.

— Облако, — проговорил я.

Бабушка улыбнулась.

— Остров, — произнесла она.

Розмарин выпустил побег. Мята обросала самое себя крошечными листиками цвета изумруда. Над нами качался помандер. Со стороны центра донёсся звон — Катедра провозглашала Рождество.

— Вечность, — сказал я и отправился спать, чувствуя спиною бабушкину улыбку.