— Что ты намерена просить? — ворчливо спросило существо.

— Я в том состояни, что требую, — произнесла бабушка. — Смотрю, ты нахватался непокоры, там посреди шляп? То всё ртутна пара — она покалечила тебе ум.

— Прошу извинения у Хозяйки и обязуюсь исполнить требование во имя четырёх земель, — проскрипело существо и отвесило скупой поклон.

— Мы свидетельствуем об услышанном, — сказали из разных углов Вода и Огонь. — Во имя Матери матерей, слово сказано.

— Слово услышано, хвала Богу, — довольно сказала бабушка. — Тебе разрешаю взять здесь треть растущего в земле, — обратилась она к существу. — Но не более.

Существо состроило на личике скорбь.

— Так ты похож на кобольда, — радостно сообщил я. — Или на мандрагору, пропавшую такую, с гнильцой.

Существо зыркнуло на меня и отвернулось. Вакса кратко мяукнула.

— А то как же, — сиропно сказала ей бабушка. — Попа́нтруй их тутай. Мо́я урода. Лесик, мы уходим, как я оденусь. Нам не место тут на полчаса.

— Не иначе, как за сурпрызой, — отозвался я.

— Сво́ю нашла давно, — тонко заметила бабушка и надела тёткину куртку.

— Ну и где тот клад? В пенале? — спросил я, ожидая шпильки.

— То ты, моё золотко, — заявила бабушка. — Правдывая сурпрыза…

И мы, после того как бабушка с кряхтением натянула сапоги, вышли на галерейку.

— Деяние! — сказала бабушка, обернувшись на пороге и захлопнула дверь за собою. Из квартиры донёсся грохот и шипение. Что-то хлопнуло. Потянуло дымом.

— Как Зоня с Яной обойдутся без своих цурпалок[150] в го́рах? — довольно спросила бабушка. — Вот что тайна и загадка.

— Я помню ещё несколько загадок и одно обещание, — обратился я к звёздам. — Я вас, бабушка, слушаю внимательно, вы ведь не соврали?

Небо было темно и пусто, луна красовалась в дымке — к морозу. Город затих в предчувствии вифлеемского утра, ожидая светлый праздник, словно пастушки́ в древней пустыне — зная, радость грядёт. Завтра, завтра, завтра — теперь, иногда, это слово кажется мне злым…

Галерейка чернела угасшими окнами, затянутые в верёвочные корсеты вечнозелёные стерегли подступы к квартирам владельцев. В лунном свете бабушка выглядела моложе и беззащитней — несмотря на рост и усугублённый тёти-Жениным «дутым» пальто объём.

— Думала про слова твои, — сказала бабушка и внимательно посмотрела мне в лицо. — Не ждала что скажешь: «Врёте». То для бабушки подарунек шпециялный. Да? Приятно!

«Благоразумнее всего помолчать», — мелькнула у меня заполошная мысль, и я захлопнул рот.

— Это хорошо, очень, — одобрила бабушка, — молчание — ступень к знанию.

Я покашлял в пространство. Для поддержания беседы.

— Я знала заранее, что ты родишься… — продолжила она.

Я кивнул.

— С помощью магии… Мне стало известно. Ранейше. Это я захотела того. Сотворила провокацию событий. К личной выгоде. И… и…

Из кухни донёсся грохот и писк.

— И не у одной меня было то желание, — слова вылетали у бабушки изо рта призрачным парком, словно душа на старых картинках. — Должен понять — мне было знание… Мы все, вся фамилия, имеем то знание. Родившийся зимой будет великим… — и она слегка стукнула кулаком по столбику галерейки.

— Но я родился осенью, — возразил я, — осенью, бабушка.

— Вас родилось трое, — холодным и бесцветным голосом произнесла она и покрепче ухватилась за перила. — Трое, великая сила… а выжил ты один. Это было сокрушение. Вы родились раньше, что часто бывает. Вмешались те, инные… Я не нашла спасения для всех, только одному тебе. Такое.

Из кухни жахнуло светом, словно кто-то включил мощную вспышку. В нос ударил запах марганцовки и противный душок кипячёной воды, в квартире что-то скрипнуло надрывно. Окна мигнули ещё раз, затем угасли, а потом — кухня засветилась тёплым сиянием, озарив галерейку и нас с бабушкой.

— Нам пора, Лесик, — устало сказала бабушка и провела по моему лицу кончиками пальцев, они были горячими. — Даже мне невыносимо не спать столько. Нам пора. Всё сказано.

— Вот и нет, — сказал я проследив как мои слова уплывают паром куда-то к луне.

— Про́шу? — удивилась бабушка и отпустила ручку входной двери.

— Что за такая кровь — высокая? Все о ней столько говорят. Мы ведь не гемофилики…

— Тутай тши вопросы, — рассудительно заметила бабушка и плотнее натянула беретку, — на который ты не знаешь ответ?

— На первый, — покорился я.

— Кхм, — значительно сказала бабушка. — Высокая кровь не совсем ихор[151], но похожа.

— Всё так понятно, — обратился я к уснувшему двору, — женские чары…

— Следует склониться перед знанием, — сразила меня взглядом бабушка. — Уже идём.

Мы вернулись в дом.

Квартира встретила нас теплом и недавним проветриванием, вереница рождественских запахов сплясала хоровод, щекоча носы. Можжевельник, ягоды, корица, сушеные яблоки, тушеные овощи, мандарины, хвоя…

— Христос народился, Лесик… — сказала бабушка и поставила сапоги в угол.

— Славим его, — отозвался я. — Дайте уже какие-то тапочки…

— Думаю, они в кухне, — раздумчиво сказала бабушка. — Поспешай.

— Вот куртка, новая, не… — начал было я, разглядывая подозрительно помолодевшую куртку на вешалке.

— Я ведь сказала — достану, — улыбнулась бабушка. — Сноси здоровый. Но что там с холодильником? Тревожусь!

Кухня встретила нас торжеством чистоты и благостью уюта. Стёкла в её двери не дрожали. На «фиранках» не осталось и следа копоти. Моряки с голландками успокоились на покрытых, мимическими трещинками-морщинками, кафелинках. Раковина, похоже, радовалась сама себе, кран не капал. Камин исчез, обратившись вновь старой печкой.

Пол уютно рдел вишнёвым и полосатился половиками. Стол был убран, холодильник, вернувшийся к нам из объятий каменной глыбы, приветливо скрипел мотором.

Следы с пенала пропали и трещина на мраморной столешнице тоже. Помандеры, покачиваясь над дверями и окнами, источали дух Рождества, стойкий и счастливый.

По телевизору, восставшему из аквариумного кошмара, шёл концерт из Варшавы, с помехами. Некто подпевал польский текст на музыку Леграна. Бабушка поставила на телевизор утюг. «Снег» исчез. Анна Герман раскланивалась под шквал аплодисментов.

Абажур сиял утверждающе. Бра, значительно пополнившееся подвесками, радостно звякнуло нам.

Бабушка издала счастливый клёкот, сунувшись в холодильник.

— Всё розставили! Не пропало ниц! — восхищённо сообщила она. — Хорошо готовить — то реальна магия, Лесик! — заявила бабушка. — Од неё те злыдни казятся!

Тапок в кухне не нашлось, я натянул шерстяные носки.

Отыскалась дева в белом с гобелена — некто аккуратно приштопал её обратно. Встали на свои места и вазы в комнате, и ящики в очищенном от грязи столе, и колонка в ванной. В значительно посвежевшем зеркале, я обнаружил у себя над верхней губой точку, родинку, мушку роковую — метку Венеры.

«Печать болтуна! — подумал я. — Это же целое проклятие».

«Обладатель родинки Венеры, любим бывает иным полом, непостоянен, а также станет пиитом либо писателем. Его оружие — слово. Рок в его жизни неотступен, как и страсти», — так говорит Старая Книга. Когда её спрашивают.

Посреди кухонного стола стояла плотно закрытая банка. В ней, на кучке розмарина и мяты, сладко дрых Гидеонов инклюзник, во сне он дёргал усами.

— Намахался, — жалостливо сказала бабушка. — И насвинячил как…

Рядом с банкой лежала внушительная горка грязи, размером с кротовий холмик. Бабушка тяжко вздохнула. — Четыре земли, — сказала она. — Давай, Лесик, розподелим до вазонув. Он розпатрал нам зилля[152].

Мы чинно расселись по разные стороны стола, штопаная-перештопанная серая скатерть прошуршала нам немудрящее приветствие. Свечи в венке погасли.

— Глину, пясек, камешки и жемлю, — сказала бабушка и деликатно зевнула. «Весна» радостно шепелявила и стенала вместе с Анной Герман.