Несмелые пятна света касаются полированной поверхности шифоньера — полированного румынского дефицита семидесятых, и мутно гаснут на темной боковине огромного дубового дредноута напротив — старого, еще австрийского гардероба.
На нем я вечно исполняю акробатические трюки в поисках непонятно как там оказавшихся: «желоной кавы в шаром боняке»[80], клубков красной и синей шерсти, кошелька из «церы»[81], спиц, «тлустой, кухенной» книги с застежкой, очочника, «маленкой пуделки з-пуд хербаты[82], нет, не такой — иди пошукай ешче…» и прочего.
Так навсегда и осталось неразрешимой загадкой — как все эти вещи попали на шкаф?
В коридоре опять раздается всхлипывание и шморганье. Проснувшаяся, одетая, оттёртая и совершенно ничего не помнящая Вика с растерянной улыбкой говорит, глотая окончания слов:
— Ой, тётя Лена, спасибо, ой, а ведь ничего не болит, ой — я себя чувствую по другому… Там точно — все в порядке?
— В порядке, в порядке, — устало говорит бабушка. — В марте жди дочку.
— Ой, тётя Лена, — пищит Вика. — Я теперь, я… они все у меня!
— Молчи… — сурово говорит бабушка, — молчи обо всем, а то я и не знаю, куда она дальше пойдёт.
Вика шуршит дутой курткой, видно, что молчать ей не хочется.
— Ой, — рассеянно говорит она.
— На все добре, — отвечает бабушка и выталкивает Вику на галерейку. Щёлкает замок, Викина тень плывет вдоль окон.
— То я мушу[83] говорить «ой», — устало произносит бабушка. — Какая в ней злая воля, неадекватна…
Я придвигаю стул и лезу на шкаф.
…В этом шкафу все время происходит движение. Иногда он скрипит, а иногда откровенно громыхает барахлом. Шкаф, в общем, активно живет своей жизнью, как-то не очень совмещая её с остальной квартирой.
По ночам, если прислушаться, можно услышать тоненький смех или попискивание, а также нечто похожее на топот, от него шкаф еле заметно раскачивается. В самые глухие ночи, а особенно в волчьи месяцы, из шкафа доносится плач — очень горький и безнадёжный, иногда можно услышать и рычание — это Вакса сердится на шкаф и выражает свои чувства голосом. Потом она кашляет, все-таки в её возрасте рычать так долго трудно.
Внутри шкафа мне еще ни разу не удавалось обнаружить ничего интересного — только шмотки и коробки, пара старых чемоданов и мелкая рухлядь. Даже моли в нем нет и не было.
Тётя Женя подозревает во всем мышей. Лично я ни разу не видел ни одну плачущую мышь, да и смеющуюся тоже, а топот и посейчас кажется мне не совсем мышиной особенностью…
Тем не менее, тётя Женя отбрасывает любые иные толкования и борется с предполагаемыми мышами истово и неустанно.
В ход идут различные комбинации ядов, мышеловки и Вакса. Вакса недолюбливает шкаф и при непосредственной встрече обдает его или рычанием, или ледяным шипением, то есть презрением. Яды бесследно исчезают, что наводит меня на мысль о том, что в шкафу отрава превращается в драже и маленькие мыши собирают его в наперстки. В мышеловки попадается сама тётя Женя, когда навещает пальто, куртки и коробки с обувью, причём создается впечатление, что мышеловки ползают по шкафу и забираются вверх — в карманы пальто или в сапоги в коробках, а шкаф по-прежнему хихикает и трясётся в темноте.
Я придвигаю стул и лезу «на шафу». Пальцы привычно ухватываются за балясинку, ногой я упираюсь в вырезанную на передней стенке звезду с восемью лучами, потом в ананас, и вот я наверху. Здесь лежит специальный поисковый фонарик, он очень старый, но все еще ярок и его свет можно делать красным, а можно зелёным — это трофейная немецкая штука.
Щёлкнув выключателем, я несколько раз провожу лучом по кипам сваленных на шкафу вещей: здесь и целый ящик пластинок, и связки учебников, рулоны старой клеенки и коробки с мулине, и еще какие-то подозрительные мешки и мешочки. Коробка с цветной бумагой лежит поверх кипы отрезов. На коробке, в мутноватом луче фонарика, сидит маленький мышонок в красном колпаке, вокруг него игриво поблескивают пылинки.
— Привет, — робко говорит мышонок. От неожиданности я чихаю.
— Дай тебе Бог крепкого здоровья, — продолжает он.
— Спасибо, — говорю я. — А ты кто?
— Я Непослушный, — грустно отвечает мышонок. — Поэтому в шляпе…
— Так значит, есть еще и послушные? — озадаченно спрашиваю я.
— Их большинство, — отвечает мышонок и поправляет свой красный колпачок.
— Мне бы коробку с бумагой, — говорю я после минутного молчания.
— Да-да, пожалуйста, — торопливо говорит мышонок. Он слезает с коробки и аккуратно прыгает по рулонам ткани и учебникам.
Я протягиваю руку и беру коробку. Мышонок внимательно смотрит на меня агатовыми капельками глаз.
— Мне пора, — говорю я мышонку.
— Жаль, — отвечает он тоненько. — Я думал, мы поиграем.
— Но я тороплюсь, — виновато говорю я. — Приходи попозже, когда я лягу спать.
— Мне нельзя уходить далеко от замка, — говорит мышонок. — Лучше ты приходи, но только не приводи Хищника-Помощницу.
— Не знаю даже, о ком ты говоришь, — отвечаю я.
— Ну как же, она часто спит тут с тобой, в эти ночи нам не разрешают покидать башню…
— Хм, — говорю я. — Башню?
— Неважно, — говорит мышонок. — Приходи…
— Постараюсь, — отвечаю я и гашу фонарик.
— Пока, — тоненьким голоском говорит темнота.
— До встречи, Непослушный, — говорю я и лезу вниз.
ГЛАВА ПЯТАЯ
о старых дамах, обязательствах, полётах и зеркалах
С участием Вороновских и силы электричной
Прилагаются рецепты
Бабушка на кухне нервно препарирует яблоки. Они хрустят под ее карающим ножом. Окна открыты настежь: и в её комнате, и в кухне. В пепельнице дотлевает окурок. Холодно. О Вике ничто не напоминает.
— Лесик, — сурово говорит бабушка. — Ты решил ночевать на шкафу?
— Нет, на улице, — отвечаю я. — Там теплее.
— Ну, закрой, — милостиво говорит бабушка.
— Окна? — радостно спрашиваю я.
— И рот, — отвечает она.
Обдумывая, что бы такого достойного и сокрушающего сказать, я громыхаю рамами сначала в комнате, затем в кухне.
Закрыв последнее окно, я ставлю на место лимонную мяту и роюсь в комодике под телевизором — мне нужны ножницы и клей. Чёртик с солонки насмешливо наблюдает за мной, я показываю ему язык.
Бабушка, вырезав из яблок середину, заталкивает в них варенье, оно окрашивает ложку и её пальцы в кроваво-красный цвет, выглядит это зловеще. Затем выкладывает яблоки в высокую медную кастрюлю и начинает задумчиво забрасывать в нее специи: травки, зерна, листья; при этом бабушка еле слышно шепчет что-то себе под нос. Я замечаю давешнюю черную миску на столе. Вода в ней постепенно затягивается пеленой, пар тревожно светится красным. Потоки холодного воздуха проносятся позади меня и по ногам, серая скатерть идет морщинками, занавески колышутся, обрисовывая смутные очертания фигур, прячущихся за ними. Колокольчик, что висит на одном из окон, удушенно звякает.
Дар просится на волю и воцаряется в нашей выстуженной кухне.
Я нашел клей, разыскал ножницы и сажусь за стол, начинаю неторопливо вырезать из красной и желтой бумаги полосочки — потом их надо будет сгибать и склеивать, все это будущие бумажные цепи. Бумажки шевелятся от небольших вихрей, снующих по полу и над столом — это они — призраки Рождества… Гости.
Является Вакса, она вспрыгивает на стул и сладко потягивается, выгибая спинку дугой. Ее интригует шуршание маленьких бумажек на столе, гости не интересуют кошку вовсе.
— Вижу вас насквозь, — сообщают зелёные кошачьи очи.