В ответ я еле слышно пищу вместо крика. Ужас пульсирует мыслью: «Гость здесь!!!»

— Ссоглашайййсся!!! — выдыхает Вика.

— Посмотрим, — говорю я, поражаясь собственной решимости.

— Как? — удивляется лже-Вика, ее плохо выщипанные брови встают домиком, по лбу, непривычному к подобной мимике, идут морщины. — Как ты сказал? Посмотрим? Куда?

Викины губы неожиданно приобретают четкие очертания и более естественный цвет, сама линия рта разъежается в стороны, брови густеют и приобретают размах — от переносицы резкий взлет к к вискам, между бровями тоненький, ползущий на лоб шрам.

— Посмотрим, — зло говорю я и толкаю стул ногой. Стул качается, словно раздумывая. Летят на пол бабушкины инструменты, йод, градусник, банка с водой. Банка падает, подпрыгивает и не разбивается, на пол выливается вода — небольшая лужица.

— Не сметь! — огрубелым баритоном орёт Вика, лицо ее разрумянивается, удлиняется — проступает несколько оспинок, робко проклёвывается щетина на подбородке. Цепь у меня на шее начинает наливаться теплом.

Я смотрю в самую середину лужицы; через несколько секунд вижу заснеженное поле, стылое небо, черные хлопья ворон и мрачный разрушенный замок, пластающийся на краю мироздания.

— Ступай по-хорошему! — говорю я, глядя в серые пустые глаза.

— Мозгляк, — равнодушно отзывается голос. Цепочка ощутимо печёт.

В этот момент в комнату входит бабушка, в руках у нее таз, в тазу плещется вода. Бабушка выглядит озабоченной и несколько помолодевшей.

— Сволочи, — комментирует происходящее голос. Вика рычит, хрипит и силится встать, я толкаю ее, и безвольное тело кулём валится на диван. Светлые глаза яростно набухают красным. — Курррвы, — произносит уже совсем не Викин рот глубоким чувственным баритоном. Лицо её огрубело, отвердел длинный подбородок, нос вытянулся и хищно заострился, точеные ноздри жадно трепещут, проступили жесткие складки у носа — с уверенностью можно сказать, что за остатками Викиного лица скрывается иное обличье, желающее быть.

Руки тоже меняются — хватка становится все сильнее — еще немного, и я не смогу думать ни о чем, кроме боли в запястье, её (или не её?) руки стали больше, пальцы длиннее, а ногти короче и лишились облупленного лака. Видно, как готовится проступить перстень на безымянном пальце — жарко и кроваво светит рубин из-под кожи. На запястье появляется старый кривой шрам. Цепочка сейчас прожжет мне шею насквозь, я мотаю головой, словно чокнутый бычок.

Бабушка хватает ногу Вики (Вики?!), взрезает молниеносным движением руки колготок и гетру — босая ступня, всё ещё Викина по виду, с размаху шлёпается в таз.

— Вы еще попляшете! — обещает голос и срывается, мельчая — комнату наполняет пар и азотистый запах.

Пальцы на моих запястьях разжимаются, и я падаю на пол, прочь от распростертой и обмякшей Вики. Цепочка медленно остывает. Рукам очень больно. Виднеются синяки.

Бабушка, великосветски прямо, сидит на стуле. У ног ее лежат: марля, банка, Вакса и полотенце.

Бабушка внимательно разглядывает Вику. Чуть касается ее груди пальцами, что-то прощупывает. Вика спит, всхрапывая. По белому ее животу проходит еле видимая волна.

Вода в тазу исчезла. Ничего не печёт мне шею.

— Лесик, — глубокомысленно говорит бабушка, — одтепер тотальный дозор и обсервация…

— Я вам говорил, а вы… — морщась от боли, отвечаю я.

Бабушка смотрит на меня сверху вниз.

— И я тебе говорила завше и повсякчас, — заявляет она светски. — Но сенс[79]? Повторять? Молить? Для того я слишком занята.

— Не тем вы, бабушка, заняты, — ворчливо заявляю я и встаю.

— Ланьцухи! — говорит бабушка. — Делаем цепи! Прентко! Любая конструкция и даже фантазийна! Вставай и беги за колеровой бумагой, она на шкафу.

— А можно, я сделаю гроб на колесиках? — спрашиваю я.

— На что то надо? — подозрительно осведомляется бабушка.

— Лягу в него и уеду далеко-далеко, — жалобно говорю я.

— Ну то звыкле глупство, недальноглядне, — резюмирует бабушка и скрещивает на груди руки. — Он найдёт тебя везде, и на колёсиках, и на санчатах, — она как-то неожиданно взбудораживается. — И потом, что-то за такое «гроб»? Зачем нам тут гроб? Нам гроб недоречный. Жебы мне не слыхать ниц про «гроб».

— Ох, — сипло говорю я. — Ну когда это кончится?

— На том свете и не сразу, — милым голосом говорит бабушка и ухватывает меня за ухо.

— Подъём, переворот… На шафу, за бумагой колеровой — зух, зух, зух. Шнель!

— Я не собачка, — огрызаюсь я, удаляясь в комнату.

— Зобачка, — говорит бабушка мне в спину, — ошемь раз уже бы сходила и принесла.

Я ухожу, громко фыркая.

Пересекаю кухню, прихожую и оказываюсь в комнате. Там тихо и холодно — бабушка упрямо открывает форточки. Для них. Книжка моя свалилась с полки и застыла на полу корешком вверх. На столе стоит тарелка с пирожками. Я зажигаю настольную лампу. Комната высокая и длинная, она проходная, и здесь обычно живет кто-то из детей — то здесь жили мои тетки, потом обосновались мои кузены — Витя и Неля, когда я долго живу у бабушки, как сейчас, комнату делим мы с Витей.

Со стороны коридора высокое окно на галерейку со ставнями и огромным подоконником, на нем цикламены и рождественник храбро противостоят холодному воздуху. Неровными пятнами отсвет со двора ложится на разномастные вазы — на полке, под самым потолком. Полку, идущую по всему периметру комнаты, сделал тёти-Женин муж — покойный дядя Костя, в среднеазиатский период. В Самарканде, Бухаре, Мерве, Ташкенте он выискивал на барахолках килики и кумганы, высокие и низкие, синие, красные и жёлтые вазы — пыльные и растерянные осколки иной жизни, подчас жестоко изувеченные. Печальные офтобы, туны, чойдиши — кувшины и чайники, с тонкими любопытными носами, непонятную и часто гнутую медную рухлядь со следами чеканок безвестных и терпеливых хорезмских усто — воскрешал их со всем тщанием реставратора старой школы, а затем расставлял на темной полке, вдоль высоких салатовых стен «средней» комнаты, словно нанизывал бусины. Вишнево-красные зернышки граната на сосуде из Бухары — символ сытости, изобилия, благодеяний. Сочное изображение листочка на безвестной узкогорлой вазе из Мерва — пробуждение природы весной. «Бодом» — символ плода миндаля на толстой тёмной посудине из Самарканда — счастье и богатство. Изображение горького перца «калампира» — амулета от болезней — на легкомысленной и невесомой посудинке из Хивы цвета благородной слоновой кости. Изображения ножей на блюдах из славного города кузнецов-оружейников Чуста; нож — это оберег от зла. Тонкие пиалы с какой-то хорезмской толкучки, щербатые и усталые от своей хрупкости — на каждой изображение маленького синего кумгана. Это символ воды — основы жизни на Востоке.

И еще — на особой полочке — круглобокий армянский кувшин с узором из пористой глины особого персикового обжига — в ладонях объемный и всегда теплый, как человек.

В кувшин по праздникам наливают доверху «кадарку» или «бычью кровь» для взрослых, и когда я его беру, округлого, в руки — по-чему-то становится щекотно-стыдно и горячо в животе.

В торце комнаты, напротив окна, наш с Витей и Нелей письменный стол — он из розового дерева и сверху крыт зеленым сукном, когда-то был крыт.

Его, жестоко пострадавшего в некоей коллизии, в своё время возродил из пепла неутомимый дядя Костя.

В столе две тумбы — глубокие ящики, с медными плашками и остатками орнаментов на внешних панелях; всё кажется — их можно выдвигать до бесконечности, находя то окаменевшую остродефицитную жвачку «Баббл гам», то вечно живые конфетки «Пец» из Луна-парка, то индийский карандаш или, в крайнем случае, белую резинку «Слонятко», по непроверенным данным, стирающую из дневника красную ручку. Можно, правда, поднять столешницу, но для этого придется сбрасывать со стола лампы, бойковские стаканы для ручек, учебники, толстые и тонкие тетради, модельки, марки и прочий драгоценный мусор школьников. Сейчас на столе пусто — каникулы.