Черная миска и бабушка занимают нашего хищника гораздо сильнее.

Свет гаснет. «Холодильнику хана», — мрачно думаю я.

Я успеваю увидеть, как бабушка вынимает Сиренку из ворота и колет булавкой ладонь — по линии сердца, в бурлящую воду, стекает кровь, напоминающая давешнее варенье.

Тёмная капля гулко падает в миску, вода в ней вскипает, выбрасывая космы разноцветного пара, бабушкино бормотание сливается в странно звучащий речитатив, Вакса, на своем стуле, время от времени нервно подергивает лопатками — по черной шерсти пробегают еле видные голубоватые искры.

Кухня заметно смещается влево, вся в целом и всеми предметами в отдельности. Ее освещает неровный красноватый свет.

Дар, выпущенный на волю, заставляет воду в миске булькать, кухня окончательно перекосилась и намеревается перевернуться кверху килем; тени толпятся в её углах, явно растерянные происходящим. Больше всего меня удивляет, что все предметы находятся на своих местах, словно привыкнув кувыркаться изо дня в день. Не звякнули ни склянка, ни ложка.

Тянет всем иным, что дар несет с собою — курлычут в сером пустом небе гуси, жалобно звенит мой колокол.

Ангел-молчальник, сложивший руки на груди, оборачивается вокруг своей оси, бронзовые кудри треплет стылый ветер на мосту.

Сквозь существующие стены, тени, пятна света, сквозь равнодушную мебель, перестоявшую почти две эпохи и три смены режима, проступает совсем иная обитель — низкая комната, стены из дикого камня, фахверковые балки на потолке, прямо из стены растет сук весь в крупных чуть розоватых цветах: «Яблоня? — думаю я, — зимой?» На суку спит, нахохлившись, ворона. Гудит прялка; за ней виднеется высокая сутулая фигура, сидящая на древнем, вросшем в пол стуле, словно на троне, освещенная камином, в котором брызжут зелеными и красными искрами буйные пряди пламени.

— Колдовской огонь! Настоящий, — восхищаюсь я.

Под столом, по-кошачьи свернувшись, лежит белая собака с красными ушами.

Вакса в лазит на стол и неотрывно смотрит на пламя в той комнате, глаза ее разгораются ответным огоньком цвета наперстянки. Кошка оглушительно мурлычет.

— Я прошу совета, — сдавленным голосом говорит бабушка. Прялка продолжает гудеть. Женщина за нею — безучастна.

— Я, я… нижайше прошу совета, — говорит бабушка. Я смотрю на нее потрясённо — по бабушке всегда чувствовалось, что гордыня — непреодолимый грех. И вот так — «нижайше прошу». Воистину — унижены будут гордые…

У меня вываливаются из рук ножницы и с лязгом падают, вначале на стол, а затем на пол.

Женщина за прялкой с силой толкает колесо, поворачивается к нам, откладывает веретено и встает со стула; за её спиной виднеется низенький длинный стол — он уставлен игрушками и маленькими чашечками.

— Так ты, — говорит бабушке высокая, сутулая старая женщина, — просишь совета?

Бабушка, высокая, старая, но нессутулившаяся, кивает в ответ.

Женщина делает шаг по направлению к нам и видно, что она сильно хромает. Она подходит ближе, и кошка передвигается ко мне почти вплотную и перестает мурлыкать. Женщина переступает дрожащую черту, где наши вишнёвые доски и домотканные половики смыкаются с камышом на ее полу и говорит:

— Я не даю советы даром.

Бабушка вскидывает голову.

— Считай, я уплатила аванс, — говорит она, и в голосе её тлеет ссора.

Я узнаю в прихрамывающей высокой даме снежную фигуру с Ормянской.

Кошка перебирается мне на руки и издает какое-то хмыканье, женщина подходит к столу.

Чёрная миска подпрыгивает и начинает вращаться в воздухе, исторгая клубы пара. Женщина втягивает его носом и говорит:

— Не пожалела крови… Своей… То-то я удивилась — как это ты меня дозвалась…

Я поднимаю ножницы и зачем-то щелкаю ими, кошка вонзает мне в руку когти, и я тихонько сиплю. Обе дамы поворачиваются ко мне, глаза их темны. Лица похожи. Гудит прялка, огонь пускает разноцветные искры, крутится над столом миска, увлекая за собою космы пара.

Женщина говорит бабушке:

— Ты стала такая неуживчивая… Я слышала жалобы.

— Возраст, — мрачно произносит бабушка. — Раздражает шум.

— Это да, — говорит женщина. — Слушать тишину они разучились.

Они обе вздыхают. Я вижу, как наша кухня окончательно перевернулась, и с полом, крытым камышом, теперь граничит наш потолок. Мне становится нехорошо, и в голову лезут мысли про пенки от молока.

— Его отдать не хочешь? — насмешливо говорит дама и показывает длинным узловатым пальцем в мою сторону. До меня долетает жалобный детский плач, вначале один голосок, к нему присоединяется еще несколько. — Всё разрешится.

— Еще чего, — говорит бабушка. — Ты и так позабирала почти всех.

— Ты в последнее время держишь руку Остары и думаешь, я ничего не вижу, да? — спрашивает одна старая женщина другую.

— Я, — говорит бабушка, — Мать… и служу Матери. Я встречаю, провожают другие.

Воцаряется молчание. Сгущается темнота в нашей части кухни. Донными рыбами серебрятся в ней Гости. Кошка пробует мурлыкнуть.

— У нас слишком старые счеты, — говорит бабушка. — Сейчас мало времени, я в тотальной десперации[84]. Ну помоги же мне.

Оглушительно лопается полено в ином камине, вылетает вихрь разноцветных искр. Ворона на суку ерошится и недовольно каркает.

— Время? — озабоченно произносит бабушкина визави. — Вам всё еще его не хватает? Вы так продлили день своим новым светом, скоро Йоль станет вам ни к чему. А все стонете. Мало им…

Она морщится и трогает бедро рукой.

— Ну ладно. Я тут болтаю, а у меня много дел. Дама оглядывается, из ее косы вниз на пол выползает змея и струится к камышам.

— Ты просила совета, хотя, на мой взгляд, не очень-то и нижайше… — что ж… я его дам.

Она опирается обеими руками на стол и, становясь похожей на старую хищную птицу, хрипло изрекает:

— Виной всему эти твои трюки тогда, на Мабон. И заметь, я ведь говорила тебе тогда, с самого начала… И вспомни, что ты мне сказала?

— Берта, я прошу, — в бабушкином голосе является трещина, бабушка как-то бессильно садится на стул. — Я уже получила по заслугам, до того ж… мальчик тут…

— Если б только один, — неожиданно потеплевшим голосом говорит хромая дама. — Это всё, Геля, личная выгода, всё она.

Бабушка вскидывает на нее глаза. Старая дама перебрасывает длинную седую косу со спины на плечо и покашливает.

— Ну так и быть, хоть бы ради Анаит! — ворчливо говорит она и творит рукой нечто похожее на покореженное Н. Следы от ее руки инеем проступают в воздухе. Иней обращается в пар и смешивается с паром из миски.

— Уж очень прошу тебя, — и дама окидывает кухню взглядом, — нет, всех вас. Сообщите при встрече вашему… гостю, что он в этот раз превысил все полномочия и скоро доиграется. С этими его… штучками. Не люблю…

Пар свивается в тонкий клубок и оборачивается большой белой розой, роза печально левитирует над столом, затем мягко опускается на скатерть.

— Я пошла, — говорит женщина, и как-то меняется в лице, еще раз осмотрев кухню. — Не буду прощаться, пожалуй… с вами тремя. Да нет, вас тут много… кровь притягивает, Гелена. А с цепями — одобряю, чем скорее, тем лучше — тут слишком много магии. Приберись.

Она вновь перебрасывает косу обратно, на спину.

— Давненько я так долго не говорила, — резюмирует дама, — со смертными.

Сильно прихрамывая, она идет к себе: хрустит камыш, среди его стеблей мелькают змеи, ворона на суку вскидывается: «Он в ином…» — кричит ворона неразборчиво.

Внезапно где-то насмешливо и длинно звучит дудочка. Собака настораживает красные уши и вскидывает голову, глаза её отливают нехорошим светом падающих звезд.

Кошка поджимает лапы и нервно фыркает. Изображение комнаты с прялкой медленно истаивает.

С размаху кухня возвращается на место, вода из черной миски, а точнее пар становится дымчатой фигурой — одетый в красное и жёлтое кривляющийся фигляр с дудкой.