Я сдался.

— По-моему, надо произнести заклятие наоборот, — смиренно сказал я. — Так ведь, бабушка? Задом наперёд то есть…

— Ннадо не! — сказал фантом и дёрнул левым плечом — погружался в молчание…

Бабушка вкручивала сапфир обратно в кольцо.

— Он начнёт таскать твои вещи, потом, книжки, эти ваши… жувачки, марки, всякие часточки — такое, — торжественно сказала она. — А закончит тем, что молча заберёт жизнь! Они молчуны.

— И вы это допустите? — спросил я, стараясь не выказать страх. Бабушка посмотрела на меня — снизу вверх, из комнаты донеслись голоса и музыка — какой-то проигрыш из Щелкунчика.

— Да нет, конечне, — просто сказала она. — И так всюду одни иллузии. То очевиште. Скажи заклятье наодврут и он исчезнет…

— Как там по латыни шнур? — спросил я.

— Фунис, — ответила бабушка. — И поторопись.

Проекция опечалилась.

Судя по звукам из кухни, вот-вот должен был появиться Мышиный Король, не то чтобы в самой кухне — в телевизоре, далёкий и не страшный, но меня всегда волнует этот момент… Может он пройдёт мимо… Ведь может вполне, если солнце ещё не село. Многие магические существа могут быть обнаружены и вызваны лишь в ночное время.

Перед тем как открыть дверь, бабушка оглянулась на меня.

— Вот из-за тех чар! — досадливо сказала она и подернула рукав, я непонимающе поморгал на неё. — Всё путаю, — сказала она, — не та уже память.

Бабушка открыла дверь — на порожке сидела взъерошенная Вакса; мы вдвоём уставились на кошку.

— Дай пройти, кыса, — задумчиво сказала бабушка, и поправила гребень в волосах.

В ответ кошка издала хриплый крик и укрылась в комнате…

Бабушка развернулась спиной к косяку, к противоположному прислонился я, над нами покачивался помандер — отчётливо пахла гвоздика в нём.

«Изгоняет зубную боль», — вспомнилось мне.

— Кот мяукнул в третие… — прошептала бабушка. — Я, Лесик, что-то такое сказала в комнате. Важное.

— Вот это по настоящему хороший вопрос… — ядовито ответил я.

Кузина Сусанна задумчиво жевала пирожок-ушку и разглядывала одновременно нас в обрамлении дверного косяка и Щелкунчика в телевизоре.

— Позднейше… — сказала бабушка. — После того… Что-то самое важное…

Я обернулся в комнату — Вакса взобралась на стол и, освещенная со спины тусклым ночником, наблюдала, как истончается, угасая, мой двойник. Мы встретились взглядом — почти обесцветившийся близнец глянул на меня. И, прощаясь с этим светом, прошептал или скорее выдохнул: «Иллюзия…».

«Иллюзия как есть, — удовлетворённо подумал я. — Развеялся…»

Родственники занимались откровенным чревоугодием — карп, селёдка и копчёная рыба пали в неравном сражении. Витя доедал соус — кофейной ложечкой.

— Нуу, мы вас заждались уже!!! — сказала тётя Женя. Она, за компанию с Нелей, нанесла «Констанции» ощутимый урон. — Где вы ходите? Вот ты, мама, подумай, — в детстве Рождество не отмечали, а сейчас — собрались. Всё меняется…

— Так, расслабились, — сказала тётя Зоня и оперлась рукой о стол. От еды и тепла она зарозовелась, снопик кудрей вырвался из резинки. Природная моложавость взяла верх над склочным характером, и в чёрном своём свитерке с простенькими бусиками на шее, тётка казалась мне прерафаэлитской мадонной — томной, замкнутой, ранимой и насмешливой.

— Так вкусно и весело. Как раньше…

— Приходи почаще, — сказала ей сестра.

— Что, на каждую Вигилию? — спросила тётя Зоня. — Как та женщина, говорит: «Не приду больше — у вас то Рождество, то Пасха…»

— А в кемпинге щас дифкотека, — расстроенно сказала Яна. — Меня бы мальчик приглафил.

— Мог и передумать, — ввернула Неля.

— И света могло бы не быть, — убедительно проговорил Витя в стакан с компотом.

«Весна» расправилась с новостями, в которых советские инженеры что-то изобрели, американцы завидовали им, на Британию обрушились невиданные метели, а Эфиопию и вовсе — поразил голод, и продолжила «Щелкунчика». Бабушка вернулась за стол и смотрела на гостей.

Я ринулся собирать тарелки из-под борща. Тётя Женя намерилась было перехватить инициативу, но потом передумала.

— Приятно побездельничать, — сказала она. — Дай, мама, я покурю…

И кухню затянуло дымом. Закурили почти все присутствующие — окутанная ароматными клубами кухня колебалась вместе с помандерами, в преддверии Ночи ночей.

Бабушка подошла ко мне со стопкой разных тарелочек и блюдец.

— Почти всё съели, — удовлетворённо сказала она.

— Саранча, — буркнул я и включил воду, от вырвавшейся из крана струи пошёл пар.

— Чего ты смутный? — примирительно спросила бабушка. — Разве есть повод? Всё же Вигилия, не час для печали…

— Мне тревожно, — сказал я и сполоснул супницу.

— Но то поработай — работа гонит злые думы, — ответила бабушка, старательно вытирая вымытые тарелки.

— Так могла бы сказать лошадь, — заявил я и прикрутил кран. Бабушка отнесла тарелки и супницу в буфет и незаметно погладила створку пенала. Я почти услыхал, как звякнули ключи у бабушки в кармане.

— А когда подарки? — звонко спросила от стола тётя Зоня и покачалась на стуле. — Хочу подарки… — стул скрипнул.

— Я схожу за ножницами, — Ева, словно расплетясь, расскрепив руки-ноги, — поднялась с места, очень даже изящно. Высокая, рыжеволосая — будто родная кровь. Вся в чёрном — она всегда носила чёрное: «Мне так проще…»

— Захвати что-то тёмненькое, — сказала ей вслед Неля. — На глаза.

К Еве все почему-то обращались на ты. Так повелось. Она не возражала.

Я вернулся за стол. Переставил чашки, тарелочки для торта, пораскладывал ложечки. Неля расставила на столе вазы с печеньем, поднос с пряниками, тётя Женя бережно принесла расписанную чуть выцветшими земляничинками подставку для кекса на короткой толстой ножке — на ней подавали «Яблоки императрицы» — вайнэпфели.

Ева обернулась стоя на пороге, приподнялась на цыпочки и высунула кончик языка.

— О, — сказала она, глядя на яблоки, — «Белая борода». Старое явство, — и скрылась.

Бабушка протяжно посмотрела ей вслед и встала.

Кузина Сусанна сидела на краешке стула — хрупкая, словно старый фарфор, в одной руке она держала высокий фиолетовый бокал с чем-то, чего явно к столу не подавали — так ароматно наш компот не пах, в другой руке у неё был янтарный мундштук. Меленько прихлёбывая свою амброзию, кузина Сусанна говорила бабушке:

— Вот как умер Брежнев — фигурное катание не то. Не то. И вообще как-то невесело…

Бабушка кивала в ответ и передвинулась поближе к пеналу, так, чтобы в любой момент коснуться его створки пальцами, ладонью.

Витя встал из-за стола и прошёлся под «линкой» — походка его была какой-то расслабленной. «Так компотом обпиться, — восхищённо подумал я. — Я бы уже и не дышал».

Он тронул подарки, верёвка дрогнула. Витя сел на место, зачарованно разглядывая раскачивающиеся мешочки.

— …И я ему говорю: «А вот это уже личное. Глубокое и чистое», — рассказывала тётя Зоня сестре, накручивая локон на палец.

— Пропаренная банка для закрутки? — не удержался я. — Очень похоже!

— Расставь, Лесик, чашки, — беззлобно сказала тётя Женя, вторая тётка даже бровью не повела в мою сторону. Я призадумался.

Чашки у нас старые. Зато их много — больше двадцати. По-моему, это остатки трёх сервизов. На некоторых нарисованы ирисы — синие, лиловые и жёлтые, есть чашки, сделанные в форме кувшинок, и бабушка, очевидно из вредности, называет их лотусами. На донышке каждой из чашек-лотусов дремлет нарисованная белокурая девочка, бабушка зовёт её — Цалинка. Есть мои любимые — с птицами: сикорами-синичками, гилом-снегирём и клёстом — второе имя его звучит подозрительно, бабушка обзывает его — «крыжедзюб».

Не совсем мне понятно, как весь этот фарфор пережил войну, послевойну, да и довойну — не разбился или не был продан в рабство — там, за Оперой.

— Они ховались. Прятались. Спаслись, — кратко отвечала бабушка. — Вещи прячутся абсолютно лучше, чем люди.

— Мы все равно их находим, — сказал тогда я. — Я вот знаю, куда вы положили мою книжку, например.