— Незнаком с тобой. Вроде я исполкомовских всех знаю.

Ах, вот оно в чем дело! Глаза его были устроены так, что выделяли во всей исполкомовской толпе только учрежденческие лица.

— А ну вспоминай! — сказал я тем же барственным голосом, что секундой назад говорил со мной он.

Ну зачем мне нужна была минута этого упоения его заискивающим растерянным видом. Мозг его в тупом, встревоженном возбуждении перевернул за мгновение все пласты его жизни, и он, уже зная, кто я, но сбитый с толку моим властным приказанием, сказал все с тем же заскивающе-растерянным видом, разводя руками:

— Так ведь Солдатов, Николай! Ну, конечно, как же я сразу… Сколько лет, сколько зим…

Через минуту, впрочем, когда он узнал, зачем я здесь, от его готовности подобострастничать не осталось и легкой дымки.

— Ну, мы вот что, — сказал он прежним своим голосом, глядя в темную глубину коридора мимо меня, — вот что мы сделаем. Зачем тебе ходить куда-то, пороги обивать. Да кто там знает еще, как оно выйдет все, с местами туго. Беру к себе. Заводище тут громадный строить начинают, я замом начальника по снабжению выдвинут. Беру. — И посмотрел на меня. — Сидячая работа, сиди себе считай, как раз для тебя. — И хохотнул. — Это мне бегать…

Через месяц я был вызван к нему в кабинет — тесную барачную комнатушку с голыми, из горбыля стенами и роскошным резным письменным столом.

— Значит, так, — сказал он, глядя мимо меня, в окно на развороченную под котлован заводоуправления землю. — Значит, так… Ты знаешь, у нас тут Филимонов умер…

И замолчал, перевел взгляд на меня.

— Знаю, — сказал я.

— Ну да, сам хоронил, — сказал он и вновь отвернулся к окну. — Так вот, пришлось тут ему помочь, трое детей оставил… — Корытов побарабанил пальцами по столу. — Да-а… В общем, подпиши вот это.

И протянул мне акт на списание как поржавевших двухсот ли, трехсот ли — большая, в общем, была какая-то цифра — листов кровельного железа.

Я растерялся.

— Но мы же их продавали индивидуальным застройщикам, — пробормотал я.

— А что же нам оставалось делать? — посмотрел он на меня. — Как-то помочь надо же было. Вдова, трое детей… Подписывай, видишь, я первым подписался, не трусь.

Я в свои двадцать пять был еще мальчишка, недавно закончивший бухгалтерский техникум, он взрослый делец. Через несколько дней мне стало известно, что никаких денег жена Филимонова не получала.

— Врет, и непонятно, зачем врет, — сказал Корытов, глядя на этот раз мне прямо в глаза и не отводя взгляда. — А мы к ней со всей душой… Ах, стерва!

А еще через неделю, когда я пришел к нему с пачкой бумаг из архива и показал, что все это — дважды два, доказать их «липу», и я-то, слава те господи, к ней непричастен, так что на душе у меня лишь один грех, и он мне, надеюсь, простится. Корытов хватал меня за руки и просил сквозь рыдания:

— Не надо, Сашка! Прошу! Мы старые друзья, я ведь тебя почему сразу сюда, на теплое место, — старые друзья! Я о тебе позаботился, а ты, выходит… Не надо, Сашка, ради дружбы! У меня же мать старуха, ты знаешь, одна опора у нее в жизни — я, и если ты… Ради дружбы, Сашка!..

Был он мне омерзителен и вызывал жалость — все вместе, и я ушел в другой отдел — и лишь, а он стал начальником ОРСа и увел от меня жену.

— Пойдем, Александр Степаныч, вместе до дома-то, — говорит мне Фадей Анисимович. — Хоть поговорим в кои веки-то. А то ведь в одном подъезде живем, а все, как сычи, по своим дуплам сидим, месяцами не видимся.

Деваться некуда, мы идем вместе. С хрипом выдыхая воздух, он говорит о погоде, о ценах на рынке и положении на Ближнем Востоке, я в основном молчу, но он этого словно не замечает.

— А хороша пенсия-то, хороша, а и дома-то сидеть — волком взвоешь, — говорит он неожиданно. — Ты как, не воешь?

Я неопределенно пожимаю плечами, и он, выпятив округлую свою, к старости совсем отяжелевшую челюсть, говорит, будто я ответил утвердительно:

— Конечно, а то что же! Да еще тебе ребятенка подкинули — сиди, дед, приноси пользу. А пошел бы на службу, так не пристали бы.

— Это что же, сватаешь ты меня, что ли? — спрашиваю я.

— Так хочешь? — будто я только то и делал последние десять минут, что жалел о своем пенсионном положении, вопросом на вопрос отвечает Корытов. — У меня есть возможность, могу порекомендовать. С твоим-то опытом. Да с руками-ногами возьмут. Ты ж крепкий еще мужик, это ж надо — сослать на пенсию, тебя-то.

— Я сам ушел, — говорю я.

— Знаю я, — говорит он, — как уходят. Сам… Так вот, коль хочешь. При институте-то заводском, нашем-то, новую лабораторию организовали, новый мужик пришел. Как раз ветеранов собрать ищет, о-очень толковый мужик. Порекомендую. Хочешь?

— Нет, — говорю я, — спасибо. Перебьюсь.

Я так устал, что не знаю, хочу ли вообще что-нибудь, кроме того, чтобы дотащиться до дома, лечь на диван и лежать, задравши ноги, пока кровь не забегает по жилам или не околею.

— А это ты напрасно, — говорит Корытов. — Ты все на меня зуб держишь, я знаю. Зря. Сам не без греха, кто потом у собственного начальника жену отбил?

Я улыбаюсь — мне приятно любое воспоминание о моей второй жене. Каким счастьем полыхнули вдруг наши жизни, встретившись и сойдясь за серединной уже чертой! Корытов ловит эту мою слабую мгновенную улыбку и наставительно тянет:

— Во-о! Квиты так что. А мужик тот точно, что надо — о тебе, кстати, знает. «Поговори с ним, Фадей Анисьмич, — говорит, — самые лучшие условия для работы дадут».

Конечно! Конечно, Фадею Анисимовичу от меня что-то нужно, и вот оно, это «что-то», приближается: оказывается, я не просто могу его стараниями устроиться на работу, а он даже заинтересован в этом. Только вот почему?

— Не Лядов ли фамилия того мужика? — спрашиваю я.

— Точно! — хрипит Корытов и дергает своим булыжником из стороны в сторону, словно бы в восхищении. — Как догадался?

Я не догадался, я высчитал. Ах, бедняга Лядов, значит, диссертацию ему провалили. А он так хотел закрепиться в жизни! Правда, вверх он все-таки лезет и лезет, вот уже, значит, начальником лаборатории стал. А в мою бытность был руководителем группы — поставили на мое место, когда меня как пенсионера перевели на его. Ах, как он хотел «закрепиться» — стать кандидатом, звание — это нечто вечное, и вечна прибавка к нему в размере чуть ли не сотни рублей… Только при чем здесь Фадей Анисимович, он-то какое отношение имеет к Лядову? Я ворошу в своей износившейся, одрябшей ЭВМ, и она, бросаясь в своих вычислениях то туда, то сюда, запутываясь и вновь выходя на верную тропу, выдает мне ответ: дочерью моей, ставшей дочерью Фадея Анисимовича, они связаны! Вот как чудесно-то, вот ведь какая связь… Она ведь, эта пышная самодовольная дама с подкрашенной родинкой возле рта, замужем за братом или там каким-то дядей этого Лядова, и Фадей Анисимович, получивший ее в дочери в нагрузку к купленной красавице, не может отказать в настоятельной просьбе. Вот он, каков ключик от ларчика!.. Фадей Анисимович не откроет мне секрета, но, чтобы поддразнить его, я все же спрашиваю:

— А кем это он тебе приходится, Лядов?

— Кому, мне? — возмущается Фадей Анисимович. — Ох ты и человек, Александр Степаныч! Все эти самые… — он шевелит в воздухе растопыренными пальцами, — подводные всякие… ищешь. Добро тебе хотят сделать, а ты ровно еж от лисы — вверх иглами.

Хорошо добро… Если бы я сам полгода назад не был еще руководителем группы, не знал бы перспективы работ, я бы ни о чем не догадался, так бы все, как исправная тягловая лошадка, и выполнил, когда Лядов стал мне подкидывать одну проблему, другую, третью, и ни одна из них к узким задачам нашего бюро не имела ни малейшего отношения.

От начальника бюро Лядов вышел с красными, вспухшими, будто заплаканными, глазами, вызвал меня в коридор и стал виниться и каяться тихим кротким голосом. Он вообще с виду был очень такой тихий, скромный, с узким нежным лицом, и только волосы у него были неожиданно густы, жестки, прямы и длинны и распадались посередине головы на два сумрачных, нависавших надо лбом крыла.