Это непроизвольно, но «я» она всегда, во всех случаях говорит сначала.

Мы поднимаемся на их этаж. Ромку пора кормить, а мне уходить, но меня совсем развезло на этой жаре — пил ли я свои полстакана кофе? — и, растворив окно в теневой комнате их маленькой кооперативной квартиры, я сажусь в кресло, подтащив его к самому подоконнику.

— Котлеты это еще те, что я делала? — кричит из кухни невестка.

— Новые, — с трудом напрягая голос, отвечаю я.

Холодильник холодильником, что-то я уже и не помню, как до пятидесяти с лишним лет жил без холодильника, но десять дней в холодильнике — это все-таки многовато для котлет. Да и не наготовили они со Степаном на столько.

— Что у вас такой голос? — появляется в дверях невестка.

— Разморило. Посижу сейчас, полегчает, — машу я рукой.

— А я ничего, не устал, — гордо говорит Ромка, влетевший в комнату вместе с матерью, и пытается залезть ко мне на колени. — Я никогда не устаю, я уже большой. Де-ед, ну что ты меня толкаешь своим коленом, — недовольно подхихикивает он.

— Иди, иди к маме, — прошу я его. — Дедушка отдохнет немного.

Мгновение он раздумывает — не запротестовать ли, но решает, что пойти к маме все-таки можно, и, сильно оттолкнувшись от моих коленей, так что в голове у меня опять все перебалтывается, бежит на кухню.

Что-то я устал. Не сейчас вот только, а вообще. Полтора года без передыху с маленьким ребенком в моем возрасте… И до самых почти невесткиных родов пристраивался на разные службы — надо же расплачиваться за кооперативные долги доброму отцу. О-хо-хо… Спокойно бы посидеть с хрустальным стаканом кофе у открытого окна. Наблюдать вид… Конечно, раз в неделю, в полторы она приезжает, устраивает стирку, варит суп, стряпает то-се, но все это на неделю вперед, тем более полторы сделать невозможно. То он за день ухайдакает в песке и земле все свои колготки, нечего завтра надевать — вот тебе и стирка. То он ночью опрудит всю постель — вот тебе великая сушка и снова стирка. И стряпать мне все равно тоже каждый день, и каждый день в магазин, да надо его еще и накормить и погулять с ним, снова накормить, да спать положить, да усыпить, да снова накормить, да снова погулять… Съехаться бы. Обменяться на трехкомнатную. Но ни они, ни я не решаемся на это.

Я встаю, кряхтя, суставы в коленях у меня щелкают с сухим рассыпающимся треском, и, шаркая, иду на кухню. Еда Ромке уже разогрета, накладывается в тарелку, а сам он лезет под руку к матери, пытаясь увидеть, как оно там все делается.

— Папа, руки ему вымойте, — просит невестка.

Бог с ней, я бы и вымыл, хотя делаю это каждый день один: и готовлю еду, и мою ему руки, да Ромка и научился уже мыть сам, надо только проследить, чтоб он не облился, но сил у меня что-то совсем нет.

— Сходи, Маргарита, вымой уж ты, — говорю я.

— Нет, хочу с тобой, — хватая меня за палец, говорит Ромка хныкающим голосом.

— Ладно, пошли, — ведет его невестка в ванную, и взгляд ее старательно обходит меня.

Я решаюсь.

— Я устал, — говорю я ей, когда она возвращается. — Я что-то очень устал, Маргарита. Давайте подумаем, как нам быть с Ромкой.

Красивое лицо невестки с яркими крупными чертами из холодного делается ледяным.

— В ясли? — глядя куда-то в сторону, спрашивает она. — При неработающем и, слава богу, небольном, дай бог, чтобы дольше, дедушке — в ясли да детский сад?

— Может быть, тогда к вашим родителям, Маргарита? — спрашиваю я. — Все-таки их двое.

— Куда-куда? — наклоняя голову к плечу, с интересом вслушивается в наш разговор Ромка. — Деда, ты про чьих родителей, про моих?

— Ешь, давай ешь, — резко говорит ему невестка. — Тебе есть надо, не ковыряй котлету!

Мне она не отвечает.

— Так как, Маргарита? — напоминаю я ей.

— Да, к моим родителям, да! — не глядя на меня, крупно глотая, громко говорит невестка. — За тридевять земель, в тридесятое царство, чтобы я сына своего не видела, не знала, что он, как он… да! Давайте! Они не против, они хотят — я не хочу, я, конечно, виновата, я! А что я, виновата, да, что они не едут сюда, не желают, — я виновата? О, я кругом виновата, да, я знаю, я кругом виновата, в том, другом, третьем… и вы даже Степана против меня… Но что же, я должна отказаться от того, что могу, что имею возможность достичь… я молодая, я хочу чего-то добиться в жизни, я не хочу быть несчастной домашней клушей… — Слезы мешают ей говорить, она пересиливает их, задыхаясь и глотая слюну, и наконец справляется с собой, вытирает глаза ладонью, бугром Венеры, и замолкает, поджав губы.

Ромка все это время сидит, напряженно замерев со сжатой в кулаке вилкой, и сейчас, когда мать умолкает, его прорывает.

— Мамочка! — плачет он. — Мамочка!..

Невестка сидит и, все так же сжав губы, молча смотрит на него.

Я встаю, прошаркиваю к столу и прижимаю Ромкину голову к себе.

— Ты чего?! — говорю я ему укоряюще. — Это разве на тебя? Ничего подобного. Это мамочке просто в троллейбусе не тот билет оторвали, и она расстроилась. Да, мамочка?

— Да? — повторяет за мной, успокаиваясь, Ромка.

— Да, — недовольным голосом говорит невестка. — Ешь.

Ромка начинает снова есть, я целую его, он машет мне рукой, я машу ему и ухожу.

Ничего я насчет их отпуска не буду разузнавать. Пусть их, как хотят. Выше все это моих сил. Не могу я. С детства ей внушали, что она должна учиться на пятерки и четверки, чтобы стать хорошим врачом, хорошей актрисой, хорошим конструктором, педагогом, агрономом, хорошим маляром, штукатуром, станочницей, наконец. Ее учили, что вся жизнь ее будет заключаться в этом, ее готовили, как это называют, к общественной жизни, — не ее вина, что главной для себя она полагает именно эту жизнь. Она не хочет быть несчастной, и она права, кто же хочет быть несчастным. Ее научили, показали ей, что такое счастье, вот она и рвется к нему — естественно. Мне жалко ее. Кем я буду себя чувствовать, если заставлю ее сидеть дома и она будет несчастна?! Господи, спаси меня от этого. Пусть она не будет несчастной, и пусть это будет за счет меня, так мне легче. Бог с ними, с ее родителями, так мне легче. Не могу по-иному, не получается по-иному, пусть так.

Солнце на улице обжигает кожу под глазами, асфальт шибает снизу душным мазутным жаром. До Дворца культуры я успеваю зайти домой и похлебать, быстро разогрев, щей прямо из кастрюли. Проходя мимо двери Алексея Васильевича, я думаю — не позвонить ли, но некогда, да и не до меня им сейчас, и я прохожу мимо. Любопытно, вспоминаю я, зачем это я понадобился Фадею Анисимовичу?

И по дороге во Дворец я вспоминаю об этом почему-то еще несколько раз, и встреча с ним не заставляет себя долго ждать. Фадей Анисимович стоит у гардеробной стойки вместе с той девочкой-практиканткой, с обычной своей брезгливой гримасой на бульдожьем, с низко висящей булыжниковой челюстью лице, говорит ей что-то, взмахивая рукой, будто долбя воздух, и, завидев меня, расплывается в улыбке.

— А-а, Александр Степаныч! На ловца, видишь, и зверь бежит. Собрался к тебе вечерком заглянуть, а ты собственной персоной. Вместе выступать будем? Да, Оленька? — обнимает он студентку, наклоняя к ней голову.

Девушка высвобождается из-под его руки и ступает ко мне.

— Здравствуйте! Ой, как здорово, что вы знакомы. Просто прелестно. Дети, Александр Степанович, уже в зале, давайте еще подождем и пойдем.

Прелестно. Значит, мы будем выступать вместе с Фадеем. Ветераны. Старожилы. Вместе. Лучше не придумаешь. Приветствие мое девушке выходит, видимо, довольно холодным — она отворачивается и смотрит куда-то в сторону.

— Разговор у меня к тебе, — говорит мне, поднимая указательный палец, Фадей Анисимович. — Очень любопытный. После выступления поговорим.

Действительно любопытно. О чем?

Через десять минут мы рассаживаемся в президиуме. Нас не двое с Корытовым, нас четверо. Девушка на всякий случай запаслась сразу четырьмя. Мало ли что — ветераны, долгожители, вдруг кто-то заболеет или даже умрет… Тем лучше, впрочем, что четверо, коль уж я здесь. Что я такое особенное могу рассказать? Ну, на месте этого стояло вот это, на место того — вот то, в таком-то году стали выпускать это, а в таком-то — то. Хороший мемуарист воссоздает время, эпоху, образ их, этого мне не дано, не умею. Да и призма, через которую я вижу все, оглядываясь назад, ну что она… разве та? Счетовод, плановик, экономист, цифирь да графа, все на фронт, я — в заводскую поликлинику: что-то у меня из-под стекляшки гной пошел…