— Не трогай только! — остановила она Марину. — Извини… Но ты же знаешь. Не надо. Как-то уж так у нас принято. Оно у нас после дедушки чем-то вроде идола… Мать считает, что оно заряжено.

— Семнадцать лет как дедушка умер, и все заряжено?

— Да я думаю, — Лида усмехнулась, — мама это выдумала в свое время, чтобы мы не трогали. А может, и правда. Не знаю.

— К бабушке мне как, можно зайти? — спросила Марина.

Лида отрицательно покачала головой.

— Подожди, я одна сначала.

Дверь в бабушкину комнату, как и обычно, была закрыта, разве что неплотно. Лида толкнула ее, зашла туда и закрыла дверь за собой.

Марина села в кресло возле журнального стола и снова обвела комнату долгим взглядом.

— Гляди-ка, как я… — проговорила она вполголоса, — что обнаружила: будто бы я не только сейчас живу… Гляди-ка. Оказывается, и такое необходимо. Вот уж странно. Совсем ничего это не дает в жизни, ровным счетом ничего, а однако…

Дверь бабушкиной комнаты открылась, и вышла Лида.

— Нет, Мариночка, — сказала Лида, вновь плотно закрывая дверь за собой. — Она стесняется. Там запах…

Марина понимающе и согласно покивала.

— Да-да… Я бы, наверно, тоже. Не доведи только бог.

— Нет, Марина, ничего в этом страшного. — Лида опустилась в другое кресло, и теперь подруги сидели друг против друга, обе в одинаковых позах — откинувшись на спинки, тесно прижав одна к одной переплетенные ноги, свободно свесив с подлокотников кисти рук, — только в Марине все было эффектнее, ослепительнее, во всем ее облике это было. — Как уж тобой распорядится природа, знаешь ли. Дожила до старости? Значит, тут тебе и та болезнь, и эта, и принимай это все как должное. Умереть лучше, чем так маяться? Но, значит, природа еще не готова сделать это с тобой. Мы нынче все что-то хотим поперек природы. Все ее обмануть хотим. Счастье, счастье, счастье! А природа не понимает, что такое счастье. Одной и красота, и ум, и здоровье, другой — ничего. Хоть каплю бы чего, нет — ничего, а обеим жить! Ну и попробуй та, у которой ничего, потянуться за той, у которой все? Или вешаться, или от зависти яд той подсыпать — две крайности, а между ними столько всего… Природу не обмануть, нет. Что она тебе назначила, через то и пройдешь, и надо готовой быть все это принять, выстоять подо всем и не кваситься: ах, я несчастная!.. А если готова, то, глядишь, и из любого несчастья счастье выйдет.

Она произнесла все это не вгорячах, не захлебываясь от торопливости, а спокойно, медленно, с какой-то необычайной серьезностью, словно бы глубочайшее свое убеждение.

— Ох, Лидка! — с силой проговорила Марина. — Ох, накрутила себе! Ох, это надо же! Так ведь если так, то ты, выходит, самая у нас счастливая! Прямо хоть лопатой его у тебя греби, счастье, другим раздавай. Кому ты все это говоришь? Мне? Чем это ты так счастлива? Работой своей? Очень у тебя содержательная, интересная работа!

— Работа для женщины — это не главное.

— Что, любовь главное? — Брови у Марины демонстративно-удивленно поднялись. — Да он тебя эксплуатирует просто. Самым натуральным образом. Как дурочку последнюю. Хочет иметь любовницу — и имеет. Да еще бесплатно совершенно.

— Марина! — запрещающе попросила Лида. — Мы с тобой уже говорили об этом.

Марина покивала.

— Да, с тобой бессмысленно говорить, я забыла. Пардон. А только я тебе еще раз скажу: эксплуататор он, и все. Будь у него кто другая — и бросил бы тебя, прощай, лапочка. Вот я его, как-нибудь столкнемся с ним, проверю. Улыбнусь ему, коленку покажу, посмотрим, как в нем взыграет.

— Перестань. — Лида улыбнулась. Ей было смешно. — Не опошляй. Уж кто-кто, а ты-то все знаешь.

— Ох, Лидка. Я то́ знаю, что я вот шмотье красивое новое надела — иду, на меня все мужики смотрят. Не оттого, что шмотье красивое, а я в нем себя такой чувствую, что они не оглянуться не могут. Или же мне один с Диксона три года письма шлет, на фиг он мне нужен, этот с Диксона, а перестанет он мне писать — как-то мне не так станет. И уж любить кого — так чтобы самой отрада была, а не ему отрадой быть. То есть я не против, чтобы ему, мне это приятно, конечно, но чтобы не за счет меня. Нет.

Лида снова улыбнулась.

— Ну, а я не против шмотья. Где оно?

— Да уж не зажму, раз принесла. — Марина поднялась с кресла. — Так будут все заглядываться — поедешь со своим Палычем, а приедешь с кем другим. — Она сходила в прихожую, принесла оттуда большую, модную сейчас — на длинном ремешке, чтобы носить на плече, — сумку, раздернула молнию и стала вынимать изнутри и выкладывать на диван платья, кофточки, юбки. — Вот, гляди. Меряй, что нравится. Что подойдет, то и возьмешь.

Лида, глядя на это роскошество, пришла в настоящий ужас.

— Да ты что! Весь свой гардероб принесла?

— Что ты, весь! — сказала Марина. — У меня же настоящие любовники, а не твой эксплуататор.

— Марина! — моляще проговорила Лида.

— А вот поглядим! — не столько ей, сколько самой себе сказала Марина. И спросила через паузу: — Чего вы в такую позднятину едете?

— Так у него отпуск. А я же нынче в приемной комиссии работала, тоже не ходила. На Кавказе, кстати, воздух еще в эту пору теплый. Ну, а не будем купаться — ничего страшного. Главное, вместе.

Марина махнула рукой.

— Вместе! Да любая дура на твоем месте давно бы сделала так, чтоб вместе. А в отпуск — как раз по отдельности.

— Марина! — с прежней мольбой произнесла Лида. — Делаешь добро, делай его обеими руками.

Марина взяла с дивана одно из принесенных ею платьев и, держа его на вытянутых руках, показала Лиде:

— Все! Видишь? Обеими. Как оно тебе?

— Ой, прелесть! — Лиду вмиг так и переполнило восторгом. — Именно то, что надо, ты принесла. Только бы впору оказалось…

— Да у нас с тобой все одинаково почти, — сказала Марина. И добавила: — Снаружи.

Лида никак не отозвалась на ее новую колкость: она уже вся была захвачена примеркой и, пожалуй, даже не слышала Марины. Быстро надевались и снимались кофточки, блузки, платья… Лида с жадностью и неуверенностью оглядывала себя в зеркале платяного шкафа на внутренней стороне створки.

— Слушай, я не знаю… вот это платье… — сказала она, надев очередное платье и все осматривая и осматривая себя в нем — явно оно ей понравилось и в то же время чем-то смущало. — Мне бы хотелось, чтобы он его посмотрел.

— Что? — взорвалась Марина. — Ну, Лидка! Да это не его дело. Приедете, наденешь, тогда и увидит.

— Нет, мне бы хотелось. Я ведь не сама по себе буду. С ним. А оно такое… я вся видна в нем. Все на меня будут смотреть. Ему это может быть не очень приятно.

Марина закатила глаза под лоб.

— Ну ты меня удивляешь! Да какое тебе дело — приятно, не приятно? Тебе оно нравится? Ну и все!

— Нет, мне бы хотелось, — Лида произнесла это как решенное. Она подсела к журнальному, столу, поставила на него телефон и набрала номер. — Добрый день, — сказала она в трубку. — Будьте добры, позовите Андрея Павловича. — В паузе, пока там подзывали ее «Палыча», она посмотрела на Марину, и та, поймав ее взгляд, снова закатила глаза. Лида улыбнулась ей. — Здравствуй, Андрей, это я, — ответила она на его «слушаю» в трубке. — Ты мне нужен сегодня. — И засмеялась. — Нет, никаких шкафов двигать не требуется. И холодильник тоже. Буквально на пять минут.

«Палыч» стал допытываться, что все-таки за нужда у нее, но Лида лишь опять засмеялась:

— Узнаешь зачем. Не тайна, но… ты будешь смеяться, если я скажу. Приезжай, я буду ждать… Подъедет после работы, — сказала она Марине, положив трубку.

— Подъедет? — отозвалась Марина таким тоном, как что-то загадывала про себя. — Ну-ну!

Из бабушкиной комнаты донесся грохот чего-то тяжелого, упавшего на пол.

Лида опрометью бросилась туда. Но почти тут же и вышла обратно.

— Это бабушка. Пыталась судно сама взять. Всегда, когда в доме кто-нибудь чужой, пытается сама. И всегда роняет.

Марина, зажмурившись, потрясла головой:

— Нет, не доведи бог!