— А точно зайдет?

— Как собачка прибежит!

— Как собачка? — Лида засмеялась. — Ох, Анька…

Договорить она не сумела — дверь другой комнаты с шумом растворилась, и оттуда с судном в руках вышла мать.

— Что, все еще здесь? — прямо с порога сердито заговорила она. — Будете потом опаздывать, от умывальника друг друга пихать. Ты-то уж не ребенок ведь! — добавила она, обращаясь к Лиде.

— И я — тоже! — с упрямством в голосе проговорила Аня, глядя на мать.

— Да, мама! — как вспомнив, с поспешностью сказала Лида, в общем-то и в самом деле вспомнив, но вовсе не потому торопясь, что боялась забыть, а чтобы не дать матери с сестрой сцепиться в ссоре. — У меня вчера из головы вылетело… я ведь слесаря вызвала, придет сегодня.

Нина Елизаровна не была в состоянии так вот сразу понять, о чем речь.

— Какого слесаря? — недоуменно спросила она.

— Обыкновенного. Раковину, наконец, нужно установить? Не для мебели же мы купили ее. Целый месяц уже стоит здесь.

До Нины Елизаровны дошло.

— А, ну да. Все некогда… забываю. Молодец. Ну-ка пропустите меня.

Неся перед собой судно на вытянутых руках, она прошла между дочерями в прихожую, и те, едва пропустив ее, обе одновременно бросились к двери, каждая пытаясь проскочить первой. Ни той, ни другой это не удавалось, и Аня ради победы прибегла к излюбленному девчачьему силовому приему — ухватила сестру сквозь тонкую материю ночной рубашки за кожу на ребрах, защемила ее между пальцами.

— Ай! — взвизгнула Лида. — Анька, не щиплись!

Проход она, несмотря на примененный к ней силовой прием, не освободила.

— Так мне на пять минут раньше выходить! — продолжая щипать сестру, объясняюще заверещала Аня.

— А мне дольше у зеркала стоять!

— Нечего стоять, и так еще ничего девушка, без всякой краски…

Но Лиде в конце концов удалось все-таки проскочить вперед, и Аня с обиженным видом потащилась обратно к раскладушке убирать ее.

— Издеваются все над младшей, — громко, чтобы быть услышанной, проговорила она. Она еще не остыла от схватки, ей нужно было хотя бы словесно компенсировать свой проигрыш.

Из туалета донесся ревущий звук спускаемой в унитаз воды, и спустя мгновение в комнате с опорожненным судном в руках появилась мать.

— На, отнеси к бабушке, — подала она судно Ане.

— Я раскладушку убираю, — протискиваясь мимо матери со свернутым одеялом к платяному шкафу, сказала Аня. Открыла шкаф, положила одеяло и пошла обратно к раскладушке.

Нина Елизаровна заступила ей путь.

— Я тебя прошу.

— А тебе самой трудно?

— Мне не трудно. Но я хочу, чтобы это ты сделала. Это даже не выносить. Просто занести.

Аня стояла вплотную к матери, чувствуя сквозь легкую материю пижамы, как складки ночной рубашки матери касаются ее, и глядела в сторону, чтобы не встречаться с матерью глазами.

— Я не могу туда заходить, — сказала она. — Меня тошнит.

— Лида там даже спит. — По голосу, каким заговорила мать, Аня почувствовала, что та еле сдерживается. — И ничего! И не жалуется, что ночью ей, бывает, по нескольку раз вскакивать приходится.

— Я не Лидка. Она такая, а я другая. Я не могу.

Нину Елизаровну охватила ярость. Но она не могла позволить себе повысить голос, потому что мать, там, за дверью, не должна была услышать, о чем они тут препираются. То-то бы радость доставили ей подобные препирательства.

— Она тебя нянчила! — тихим, стиснутым голосом с бешенством проговорила Нина Елизаровна. — Она тебя больную выхаживала! Она бабка тебе, кровь твоя, да ты обязана!

Аня молча выхватила у нее из рук судно, демонстративно держа его на расстоянии от себя, прошла к двери в бабушкину комнату, открыла ее ногой, и до Нины Елизаровны донесся оттуда грохот судна, скорее не поставленного, а брошенного на пол. И буквально в то же мгновение Аня вновь появилась в дверях и быстро прикрыла их за собой.

— Все? Довольна? — теперь взглядывая на мать, спросила она, проходя мимо нее.

Нина Елизаровна, совершенно обессиленная, стояла какое-то время неподвижно, потом провела обеими руками по лицу и с горечью покачала головой.

— В кого ты такая, боже мой! В кого? Ведь кобыла уже, замуж можно… а тебе все бы одни удовольствия от жизни. Потанцевать бы, поцеловаться, да работу полегче б… И никакой цели. Светка, подруга твоя, что, талант какой-то? Нет, хуже тебя училась. А поступила и учится, второй курс уже. А ты прыг да скок, ведь в руки учебников не брала! Да я не уверена даже, что ты на экзамены ходила.

— А если б и не ходила! — Аня уже убрала всю свою постель в шкаф и теперь составляла раскладушку. — Вон, — кивнула она в сторону прихожей, подразумевая старшую сестру, — ходила, экзамены сдавала, сидела, зубрила, диплом получила — и нужен он ей?

— Аня, боже мой, да не об этом, в конце концов, разговор: диплом не диплом. О том разговор, что жизнь — это не удовольствие сплошное, что в ней цель надо иметь… и что вообще… что вообще не из одних удовольствий…

Нина Елизаровна умолкла: все, что она говорила, она говорила впустую — Аня, оказывается, уже некоторое время наборматывала себе под нос какую-то мелодию, точнее, как она сама говорила, ритм, и тем не допускала до своего слуха ни единого ее слова.

Когда Лида с полотенцем в руках, промакивая лицо, вошла в комнату, по поведению матери и сестры она сразу поняла, что между ними что-то произошло. В движениях матери, какими она убирала с дивана-кровати свою постель, сквозила истеричность, а сестра, складывая раскладушку, перегибала ее не в ту сторону, ничего, конечно, не выходило, и она, вместо того чтобы остановиться и разобраться, почему не выходит, бормоча проклятия, продолжала дергать ее навыворот.

— В другую сторону, Ань, — подсказала Лида сестре. И спросила: — Что, поцапались уже, да?

Никто из них ей не ответил. Нина Елизаровна швырнула в шкаф подушку, свернутую простыню, захлопнула створку — все молча — и стремительно пошла в прихожую. На пути ее была умывальная раковина, она наскочила на нее и чуть не упала. И вот тут сердце ее не выдержало:

— Ой, боже ты мой! Да когда уж эта проклятая раковина…

— Сегодня, — перебила Нину Елизаровну Лида. — Я же говорю, вызвала вчера слесаря.

— Могла б и пораньше, — ее же и обвинила в собственной неловкости Нина Елизаровна.

Она ушла, и Лида повторила свой вопрос, обращаясь теперь уже к одной Ане:

— Так что тут у вас?

— Да так, — отозвалась Аня, сложив в конце концов раскладушку. — Что, не знаешь мать? С пол-оборота.

— Она с пол-оборота, а ты-то что?!

— Ой, Лидка! — недовольно воскликнула Аня и сморщилась, будто ей неожиданно пронзило болью зуб. — Ты тут еще будешь!..

Она ушла вслед за матерью в прихожую поставить там на свое дневное место раскладушку… и вновь все втроем встретились лишь на кухне за скорым бутербродным завтраком.

Время уже начинало гнать, было уже не до конфликтов, и вторая половина утра обошлась без них.

— Мам, ты чулков моих не видела? — спрашивала Аня, бегая в их поисках по всей квартире.

— Чулок! — поправляла мать. — У тебя среднее образование.

— Ну, чулок! Не видела?

— Видела. На кухне, на холодильнике.

Было и комическое: Лида потянулась за своим надкусанным бутербродом, обнаружила его отсутствие на столе, сидела мгновение, ничего не понимая, — и поняла: бутерброд ее дожевывает мать. Спросила ошеломленно:

— Ты чего бутерброд мой съела?

— А, так это твой! — обрадованно ответила мать. — А я все думаю: вроде я себе с колбасой делала, а тут с сыром.

Потом Аня лихорадочно начала метаться из кухни в прихожую, из прихожей в комнату, из комнаты снова на кухню, разыскивая свою сумку, зонт, куртку.

— Ой, Лидка, — пробегая мимо Лиды, суматошливо попросила она, — будь другом, позвони, сколько там времени?

— «Который час»! — услышав, поправила ее Нина Елизаровна.

Аня отмахнулась от матери:

— Ой, ну у меня же нет твоего высшего!

— Семь часов пятьдесят девять минут, — сообщила Лида, выслушав по телефону ответ автомата.