— А кто спрашивал? Кто спрашивал? На что мне февраль-то, а? А желания что, не учитываются? — кричали бабы.

— А сама-то снова летом, третий уж раз, а ну-ка сама-то на зиму, а?

— На кой фиг мне ноябрь, мне на май надо, я весной не ходила — имею право.

Бригадирша дождалась, когда все наорутся, и хлопнула рукой по столу.

— О! — сказала она, широко разевая рот. — О! Расхайлались. Колхоз развели. Деревню. Отпуска — дело государственное, государственный интерес соблюди, а потом об остальном толкуй. Я одна, что ли, составляла? Во! — подняла она бумагу, оборачивая ее лицом ко всем, — с профсоюзом вместе. Во, видите подпись. Ну, чего молчишь, Стволыгина, — посмотрела она на Ноздрюху. — Твоя подпись?

— Моя, — сказала Ноздрюха.

— Вот. А вы шум подняли. Кто там ноябрем недоволен? Ну, меняйся с кем, кто тебе май отдаст?

— А что мне зиму опять, а себе-то опять лето? — закричала Паша Солонкина, та, что и раньше кричала про лето, но закричала теперь потише, да и не то чтобы закричала, а громко просто, с возмущением сказала.

— Март что, зима по тебе? — осадила ее бригадирша. Помолчала, обведя всех взглядом, и заключила: — Причины у кого значительные будут, пересмотрим. Не одной меня воля. Во, — снова потрясла она в воздухе бумагой, — с профсоюзом вместе.

— Что ж ты, Глаша, обойти нас да поспрошать не могла? — упрекали после Ноздрюху бабы. — Что ж ты у ей на поводу пошла? Ты ж наши интересы защищать должна. А она вон опять летом, и все летом.

— Я ведь не знала, я впервой, я теперь знать буду, — оправдывалась и винилась Ноздрюха.

Но и дальше у нее не пошло. Не выходило у нее ни достать путевку кому, ни на ковры выбить три-четыре местечка, когда в профкоме производили распределение, ни поездку в какой-нибудь Суздаль там для бригады организовать — не было у нее на это способностей.

— А ведь другая-то вот бригада съездила в Суздаль-то этот, — жаловалась она на свое неумение Лене в редкие его минуты свободного времени, за столом в ужин или перед постелью. — И на пароходе они ездили, к Есенину-то, в Константиново, и в Суздаль вот, с монтажниками вместе. А мы никуда. А так уж бабы мои хотели, и уж я-то… просила ведь ходила — а нет. Не так я прошу, может?

— Не так, не так, — улыбался Леня, и от редкой его этой улыбки все у Ноздрюхи внутри так и млело. — Не так, конечно, нет у тебя на это таланта. Не твое это дело, и браться нечего было.

— Я думала, я общественной деятельностью займусь, мне интереснее жить станет… — потерянно, будто она была обижена на себя, говорила Ноздрюха.

— Ах ты, простота ты моя святая, — угрюмо прижимал ее к себе Леня, заглядывал в глаза, отведя на мгновение, и снова прижимал. — Прос-то-та… — тянул он по слогам. — Хорошо, пошел я тогда к Севе. Не пошел бы — не увидел тебя. Я ведь, знаешь, редко куда хожу.

Ноздрюха знала. Год уж почти вместе был прожит. Но хотя они никуда и не ходили, ей хорошо с ним было; что в том, что ходить куда-то, не в этом счастье, в человеке счастье…

И когда они вот так вот сидели с Леней однажды — снова уж май был в природе, тепло, балкон у них растворен в чернеющие сумерки, и за спиной чайник сипел, вскипая, а они ждали его, уже поев, чтобы похлебать чайку перед сном, — Леня сказал, присаживаясь перед Ноздрюхой на корточки, спиной к балкону, беря ее грубые руки, испорченные морозом, раствором, красками и бензином, которым она мыла их, в свои большие, как лемеха лопат, бугристые твердые ладони:

— Давай-ка, Глаш, поженимся, а!

Он нежно сказал и мягко, а Глаше показалось, будто он не сказал, а под дых ее ударил, и она поперхнулась воздухом, так как делала как раз вдох, и зашлась кашлем. Она откашлялась и не стала отвечать ему, он подождал и, не дождавшись никакого ответа, повторил:

— Я говорю, поженимся давай, Глаш?!

Ноздрюха поняла, что надо отвечать, посилилась сказать слово, какое хотела, но ничего не сказалось.

— Гла-аш! — позвал Леня. — Что, не хочешь?

Ноздрюха повела плечами, сглотнула слюну и, кривясь в сторону ртом, чтоб не зареветь, выговорила:

— Боюсь я, Лень…

— Чего боишься-то? — Леня погладил ее руки, прижался к ним лицом, побыл так немного и поднял голову. — Ну, чего?

— Что умрешь, — обрывающимся шепотом сказала Ноздрюха и опять осилила себя — не заревела.

Леня как сидел, так и остался сидеть, молчал, и руки у него, почувствовала Ноздрюха, стали леденеть.

— Да уж… чепуха-то какая! — сказал он потом, вставая и поддергивая штаны. — Что за чепуха-то?! — возвысил он голос. — Скажешь тоже! Не понимаешь, что говоришь?

— Понимаю, ой, понимаю!.. — не имея больше сил удерживать себя, зарыдала Ноздрюха, вскочила, побежала в комнату и бухнулась там на кровать. — Ой, понимаю, ой, понимаю!.. — только и говорила она потом, лежа на кровати лицом вниз и затыкая углом подушки себе рот.

А Леня сидел рядом, тяжело продавив пружины, молчал и только то и делал, что гладил ее по плечу.

Больше меж ними разговоров об этом деле не было, ни он не заводил, ни Ноздрюха, так и жили, как жили, и так же все было Ноздрюхе хорошо. У Лени было уже двадцать три единоличных изобретения, одно из них оказалось у него — смех, да и только — детской игрушкой, на заводе каком-то быстро ее освоили, и Ноздрюха, зайдя как-то в магазин «Детский мир» на площади Дзержинского, с памятником самому Дзержинскому в центре, купить Лене новый набор слесарного инструмента, видела, как люди давились в очереди за его игрушкой — чуть до драк не доходило.

Так минула еще одна весна, настало лето, и тут к Ноздрюхе снова пришла беда.

Она знать не знала, что это беда — Леня поехал в командировку, какая ж беда тут. Он и раньше раза два выезжал — ему на месте где-нибудь нужно было кое-что собственным глазом глянуть, собственными руками пощупать, так и в этот раз поехал. Но он уехал — прошла неделя, две, три… месяц прошел, ему давно уже вернуться следовало, а он не возвращался, и не было вестей от него. Ноздрюха уже лезла на стену, съездила к нему в институт, но кто о нем что мог сказать — Леня сам себе был хозяин.

А когда еще отбухала неделя, Ноздрюха выцарапала в управлении три дня за свой счет, купила билет на самолет и полетела в город, куда уехал Леня. Долго она его не искала — нашла во второй гостинице, и, когда она поднялась на нужный ей третий этаж и постучала в нужную комнату, сам он ей и отворил дверь.

— Г-гла-аш… — заикаясь, сказал он потерянно, не стремясь к ней, а вроде как наоборот — боясь, что она бросится к нему на шею, и потому медленно, словно он это в воде делал, отступая от нее.

А Ноздрюха стояла у порога, дышала, как загнанная, и слова из себя не могла вытолкнуть. Живой был Леня и здоровый — это уж знала, когда к номеру бежала, видели его нынче утром, — а коль живой и здоровый, но ни разу о себе вести не подал, баба сюда замешалась, значит. Ноздрюха уж и раньше, в Москве еще, думала об этом, но не верила, а теперь вот удостоверилась.

Она постояла, постояла на пороге, глядя вниз, на ноги Лене, как они, в расшитых красными нитками тапках, которые она купила ему к Новому году, медленно идут от нее, повернулась и побрела по коридору обратно к лестнице.

Она вниз уже сошла, в холл с пальмой и фикусом, к загородке администратора, когда Леня нагнал ее.

— Т-ты… к-куда? — снова заикаясь, спросил он, застегивая пляшущими пальцами пуговицы на подоле рубахи поверх тренировочных штанов. — К-куда, Глаш?

Она постояла подле него молча еще немного и потом спросила, сжавши себе волей обливающееся криком сердце:

— Влюбился, что ль?

Леня уталкивал застегнутую рубаху в штаны, остановился с засунутой наполовину под резинку ладонью, а другую руку свесил вдоль туловища.

— Не так… — сказал он, чернея своим угрюмым лицом и опуская глаза. — Не так, Глаш, нет… Мне, Глаш… я сюда со страху уехал… от тебя… В Москве там… я делать чего, не знаю…

Они поднялись обратно к нему в номер, и Леня все ей рассказал, и Ноздрюха думала, что ляжет сейчас на кровать и обревет всю подушку, как тогда, когда она за него замуж выходить отказалась, но сердце у нее будто пересохло враз — ничего из глаз не бежало.