— Какой воздух в магазинах-то, — отнекивалась Ноздрюха.

— Так а к ним-то что, под землей идти будешь? — прижимала Маша.

— А вот как раз под землей, в метре-то, — отвечала Ноздрюха. — Да там че, в магазинах-то, че каждую-то неделю бегать?

— Не понимает ни фига Ноздрюха московскую жизнь, — громыхая сапогами, как солдат, вышла в прихожую из соседней комнаты уже и в пальто, и, в шапке Надька. — Пускай лежит, сетку давит, раз не понимает. Сетка не своя, казенная.

Ноздрюха не ответила Надьке. Чего ей, на ее злобу, можно было ответить — тоже злобой, а зла в Ноздрюхе ни на кого никакого не было.

— А и то, пойдем, может? — тихо спросила Ноздрюху Дуся. Она тут же, рядом с Ноздрюхой, возле своей кровати, тихохонько собиралась и одевалась — Ноздрюха ее и не слышала. Дуся была такой неприметной, маленькой, белоголовенькой, тоненькой, такой малословной и неслышной в движениях, что не гляди на нее — и забудешь, что она рядом.

— Да не, Дусь, — благодарно за ее заботу повернула к ней Ноздрюха голову. — Чего мне по магазинам… Не. Старуха уж я… Спасибо.

— Да и верно, что старуха, — услышала ее из коридора Надька. — Давишь все утро кровать задницей.

— Ой, да утихомирься ты, укороту на твой язык нет! — закричала из своей комнаты Полина. — Вот кому-то достанешься, хлебанет с тобой!

— А с ними, нонешними, так только и можно, — даже довольная Полининым приговором, засмеялась Надька. — Он у меня по одной половице ходит будет, сапоги мне мыть станет.

Они ушли, визжа о сухой пол каблуками, захлопнулась дверь, и Ноздрюха позвала Полину:

— Поль, слышь?! Чай сооружу, будешь?

— Давай, — согласилась, как обычно, Полина.

Ноздрюха встала с кровати, поправила ее, обулась и мимо Полининой комнаты пошла на кухню. Полина тоже лежала на кровати, грызла то ли сухарь, то ли печенье и читала.

— Слышь! — сказала Ноздрюха, останавливаясь у двери. — Че вот ей, Надьке-то, что я лежу, сетку давлю? Хочу — и лежу, может, чтоб им не мешать, под ногами у них не путаться. Откуда в ней злобы-то столько?

— От верблюда, — сказала Полина, бросив книгу под подушку, и села на кровати, спустив на пол ноги. — Вопросики у тебя. Ты меня чего полегче спроси.

Она пошла на кухню вместе с Ноздрюхой, помогла ей собрать на стол, и они сели напротив друг друга у окна, глядя сверху на засыпанную снегом землю, тесно уставленную по ровному чистому полю узкими, плоскогрудыми, будто чахоточными, панельными и блочными домами.

— Может, она оттого злобится, что я компанию не поддерживаю? — сказала Ноздрюха. — Так была уж я в ихних магазинах, ходила, толкалась, боле неинтересно. Чего в них ехать-то… Куда б еще, другое дело.

Полина налила себе дегтю, а Ноздрюхе светленького, какой та любила.

— Да не переживай ты, — сказала она. — Подумаешь…

— Куда б еще, другое дело… — повторила Ноздрюха, беря кусок пиленого рафинада из белой картонной коробки и откусывая от него хрумкнувший уголок. — Скучно, конечно, сычихой-то цельну субботу-воскресенье сидеть…

— Ой, слушай! А хочешь, я тебя в наш театральный коллектив сведу? — блестя глазами, спросила Полина. — А? Вот интересно, нет, ей-богу, вот будет здорово!

Ноздрюха засмеялась.

— Чего мне там? Я этим вещам не обучена — дрыгаться-то. Встану все равно как бревно на сцене-то.

Полина ответно засмеялась Ноздрюхе, но глаза у нее, будто по форме луковицы вырезанные и так же лаково-коричнево золотившиеся, заблестели еще больше, как смазанные яйцом.

— А я тебя заставляю разве на сцену лезть? Сядешь, Глаш, да смотреть будешь. Познакомлю тебя со всеми. Там, думаешь, что, там не профессионалы же — после работы ходят, старше тебя есть. Это я, Глаш, бегаю… там руководитель — актер из театра, помочь потом обещал. Поедем давай. Давай. Сейчас вот прямо соберемся и поедем. Нынче как раз на день назначено.

— Да не, ну чего ты… — отбивалась Ноздрюха, но у самой уже засвербило внутри, тянуло уже вслед за Полиной: ровно предложили ей искупаться в летний день, теплая здесь, мол, вода и чистая, не умеет плавать — а лезет…

— Давай, давай, — подтолкнула Полина Ноздрюху к краю. — Чего бояться…

В Дом культуры, при котором состояла Полинина студия, надо было ехать сначала на метро, потом на автобусе, а потом еще идти минут десять пешком. Дом культуры был большой, трехэтажный, с колоннами у входа, они с Полиной разделись в гардеробе, поднялись по широкой лестнице на второй этаж и пошли по широкому коридору с зажженными квадратными лампами люминесцентного освещения под потолком. По обе стороны коридора тянулись двери с табличками. «Хоровая капелла», читала Ноздрюха, «Шахматный клуб», «Изостудия»…

— Пришли, — сказала Полина у двери с надписью «Драматическая студия» и с маху открыла ее.

Ноздрюха не очень помнила, как там потом все происходило, когда Полина втащила ее за собой.

— Гости съезжались на дачу! — сказал кто-то густым баритоном, высоко поднимая голос и далеко друг от друга расставляя слова.

— И привозили с собой те-етушек… — выпел вслед ему другой голос, помоложе и потощее.

— Это моя приятельница, Глаша, познакомьтесь, пожалуйста, — говорила Полина. Ноздрюха брала чьи-то руки во вспотевшую свою ладонь, силилась улыбаться, вроде даже говорила что-то…

Очнулась она уже в углу, на стуле за большим, красным, как флаг, роялем и точно помнила только то, что, когда шла к нему, запуталась в собственных ногах, споткнулась и чуть не грохнулась на пол.

«Зачем пошла. Вот дура-то, а, — ненавистно шептала себе под нос Ноздрюха, ссутуливаясь за роялем, чтобы никто ее особо не замечал, будто ее и нет здесь. — Совсем сдурела, дура стоеросовая, че приперлась-то… как теперь и уйти — через всю комнату-то, глядеть же все будут…»

Комната имела в себе метров шестьдесят, а может и больше, в четыре высоких окна о три створки, и в ней ходили, стояли, сидели на стульях у окон, разговаривали и молчали человек пятнадцать-двадцать, парни и девушки, как Полина, мужики и бабы, как Ноздрюха, и все они, видела Ноздрюха, довольны, что они здесь, собрались все вместе, для дела, которое любят, и всего другого, что помимо его, но, возможно, благодаря этому связавшему их делу; она же пришла из одного любопытства, и все, чем они владели, для нее было закрыто, не было ей в этой комнате места — здесь даже, за роялем. И Полине, которая так тащила ее сюда чуть не волоком, она тоже не нужна была здесь, Полина привела ее — и оставила, балаболила на другом конце комнаты, крутясь на каблуках, оттопырив носки сапог, с высоким, как кран, усатым черным мужиком в белом тонком свитере-водолазке, висла, подгибая колени и взвизгивая, на его толстой, как бревно, руке, которую он сгибал в локте и поднимал перпендикулярно полу.

Дверь растворилась, и скорым шагом, будто нога у него выбрасывалась вперед пружиной, вошел широкомордый краснощекий мужчина с розовой плешью на темени.

— Здравствуйте все! — с веселостью в голосе на ходу громко объявил он, пересек комнату, бросил на стул у окна прыгавший у него в руке плоский, навроде коробки из-под сапог, только поплоще все-таки, черный чемоданчик-«дипломат» и стал здороваться за руку, с кем оказался рядом, и опять повторял: «Здравствуйте все! Здравствуйте все!» Потом, стоя у стула, потрагивая ручку на чемоданчике, минуты две или три он о чем-то еще говорил с этими близстоящими, довольно и весело, во все свое широкое лицо улыбаясь, и вдруг закричал, оглядываясь: — Выгородка где, не вижу! Радкевич, Светловцева, Маракулин, вашу сцену проходить будем — почему не подготовили?

Мужик в белой водолазке, на громадной руке которого качалась Полина, и еще один бросились таскать на середину комнаты стулья и странно, то по два, то по три, один боком, другой вверх ножками, их расставлять. А Полина, оставшись одна, сделала левую ногу за правую, взялась пальцами за швы у брюк, растащила их в стороны, сколько хватило ширины, и присела, Ноздрюха видела — так по телевизору делали, когда барышень играли в дореволюционную пору, книксен это называлось.