— Осталась там?
— Ну конечно.
Воробьев вспомнил о матери мальчика, и Кодзев вспомнил об его отце. Отец с утра, опухший, угрюмый, уже приходил раз, интересовался, вернулся ли хирург, должен был прийти еще, и Воробьеву на всякий случай обо всем вчерашнем следовало знать.
— Ты с Дашниани не виделся? — спросил он Воробьева. Хотя, конечно, не виделся — когда? — выскочил из автобуса и тут же появился здесь.
— Нет, никого не видел, — сказал Воробьев. — Лину только с Галей в фойе.
— Ну, выйдешь отсюда, зайди, глянь на него — любопытнейшее зрелище.
Кодзев стал рассказывать, что произошло вчера вечером, не вечером, собственно, а уж ночью почти, самая последняя сумеречная вода истаивала, переходя в полную темень, — и смешно выходило в рассказе, Воробьев слушал и улыбался, а вчера никому не было смешно. Забарабанили вдруг в окно, закричали: пожар, ваш там один поуродовался, — подхватились все и побежали, и действительно: запах гари, текущие откуда-то от земли ленты дыма, возбужденная, толкущаяся толпа человек в двадцать, и в ней — Дашниани, в разорванной рубахе, в саже, в глине весь, с засохшей кровью на лице. Дашниани, оказывается, отправился перед сном прогуляться по поселку, выскочил к нему мужик, попросил спички, Дашниани дал, думая, что тому прикурить, а мужик схватил спички — и побежал к себе во двор. Дашниани забеспокоился: странно себя вел мужик да пьяный, — и пошел за ним. А уж как увидел, что мужик собирается делать его спичками, бросился на него и стал отбирать коробок. Куча белевших в темноте бревен была облита, судя по запаху, бензином, совсем рядом, метра три до них, не больше, — какие-то хозяйственные постройки, дать загореться бревнам — полыхнуло бы после и все кругом, и дом не спасти. Но куда, конечно, Дашниани против лесоруба, хотя и пьяного, и сам получил, и коробка не отобрал, да чуть и не сгорел еще: мужик ударил его в солнечное сплетение и, пока Дашниани отходил, поджег бревна, и бензин, что пролился на землю, вспыхнул тоже. Счастье, что Дашниани упал, корчась от боли, в полуметре от того места, где пролился бензин. Только и отделался спаленными волосами надо лбом, да брови как сдунуло. И кто, главное, мужик тот оказался потом? Отец этого парня! Дошло, что наделал, когда огонь выше крыши выхлестал. Когда Дашниани наорал ему в ухо вдосталь: сгоришь! дом сгорит! весь поселок спалишь! Притащил багры, сунул Дашниани в руки: растаскивай! Много бы они нарастаскивали вдвоем, у одного никакой сноровки, другой еле на ногах стоит, если бы Дашниани не побежал на улицу, не позвал на помощь, не стукнулся к соседям. А уж когда набежал народ — тогда и растащили, и водой полили, и землей присыпали. Ну а Дашниани так ослаб после всего — сел на землю под забором и не мог двинуться.
— В общем, ведет наш Юра сегодня прием — красавец красавцем, — закончил Кодзев.
Он не стал рассказывать Воробьеву о том, что было еще. Как Лиля бежала от клуба впереди всех, откуда силы взялись, спать уже легла — и бежала в одной пижаме, и, увидев Дашниани, бросилась к нему, стала ощупывать всего, осматривать, расспрашивать, и обхватила его потом за шею, повисла на нем, и все приговаривала сквозь слезы: «Данечка! Данечка!.. Цел, Данечка! А нам сказали, ты поуродовался!..»
Вот это «Данечка» больше всего поразило вчера Кодзева: из ничего, из пустоты такое не выдумается, не родится, такому, прежде чем появиться на свет, нужно взойти в душе, вызреть в ней, да и какими ведь они врагами казались — искрило между ними, только подходили друг к другу!
— Да, вы, я вижу, тоже тут не скучали, — сказал Воробьев, поднимаясь, по-прежнему не глядя на Кодзева, и Кодзеву, с обидой за него и жалостью к нему, опять подумалось невольно о Кошечкиной: уж кто не скучал, так это она. Переломает ему всю жизнь.
Но ведь не скажешь! Не скажешь!
— Позови ко мне следующего, — попросил он вместо всего того, что просилось сказать.
Незадолго до перерыва появился корреспондент. Он вошел — Кодзев как раз закончил осматривать очередного пациента, велел ему одеваться, а сам сел к столу записать результаты осмотра в карточку, корреспондент молча, изображая лицом принадлежность к медицине, дождался у окна ухода пациента и, когда простыня за тем опустилась, спросил с бодрой веселостью:
— Как дела, шеф?
И не только эта бодрая веселость послышалась в его голосе, а еще и эдакая фамильярность, эдакое дружеское, в полном довольстве собой, похлопывание по плечу: уж кто-кто, а мы с тобой знаем, что она, жизнь, и умеем жить.
Кодзев не ответил ему. Взглянул, взял отложенную и закрытую карточку ушедшего пациента, снова стал писать в ней. Записывать было нечего, все уже записано, даже подпись свою поставил, и он, ниже ее, стал подробно расписывать рекомендуемую диету. Хоть что-то просила сделать душа, чтобы корреспондент почувствовал, что он такое для них после вчерашнего. Сукин сын, развлекаться к ним сюда приехал. И главное, сразу ведь вынюхал, с кем это выйдет. Весла принес: не хотите ли на лодке? То-то сегодня в свитер вырядился, по эдакой-то жаре, пропала тенниска…
— Я говорю, как дела, Александр Михайлыч? — снова подал голос корреспондент.
Ага, подумалось Кодзеву с удовлетворением, по имени-отчеству, да верно. И в голосе, каким корреспондент повторил свой вопрос, уже не послышалось того прежнего довольства собой, и бодрая веселость голосу далась ему, показалось, уже насильно.
Кодзев расписался еще раз, закрыл карточку и бросил ее на край стола.
— А вас разве интересуют наши дела?
— А что, собственно? Почему нет? — Корреспондент явно растерялся. — Я ради этого…
— Что вы говорите! — не дал ему закончить Кодзев. — Ради этого?
И вечером вчера, когда уже все было ясно, и нынче утром, сходясь с корреспондентом, не позволял себе ничего подобного, даже и не осаживал себя — хватало того, что просто держался от него подальше, уходил от всякого общения, все это вышло сейчас оттого, что приехал Воробьев, сидел здесь совсем недавно, вымотанный, с серым, мятым лицом, с красными, тяжелыми глазами, и обида за него, горечь, что жала сердце, сделались острее, нестерпимей, невозможно ему помочь ничем, ну, так хоть так.
— А вы что, собственно… что вы имеете в виду, собственно? — Корреспондент начал краснеть.
— А вам не ясно? — Продолжать Кодзеву не хотелось — все было сказано, нечего больше, но что-то никто не появлялся, чтобы отвлечься на пациента и закрыть этот разговор, а корреспондент сам не уходил, стоял у окна, будто приклеился, краска залила ему все лицо, молчал теперь, и Кодзев добавил, лишнее уже, наверно, но уж выскочило, не удержал: — Вообще, по-моему, вы уже все у нас дела сделали. Или нет?
На этот раз корреспондент хотел что-то ответить, но дверь зала открылась, откинулась затем простыня, и вошла Галя Коваль. Она метнула на корреспондента быстрый взгляд и повернулась к нему спиной. Кодзев заметил: Галя с Прищепкиным со вчерашнего вечера не разговаривает. Она, кстати, непрочь, кажется, была пофлиртовать с ним, вот с нею бы и пожалуйста, зачем же с Кошечкиной, ведь знал, что у них с Воробьевым…
— Александр Михайлыч, — сказала Галя — нарочно так при корреспонденте, обычно по имени, — там уже никого к вам, и вообще минут двадцать не приходит никто, надо, наверно, обедать идти. Без десяти час. А то потом начнут к двум подходить, а нас нет.
Как она вовремя появилась.
Кодзев поднялся.
— Да-да, Галочка, надо идти, правильно, спасибо. Давай скажи всем, кто освободился, пусть идут сейчас же.
Шел в столовую вместе с Урванцевым и Костючевой, из клуба выходили в компании с Кошечкиной и Воробьевым, но те сразу же отстали и тянулись метрах в двадцати сзади. Урванцев всю дорогу до столовой то и дело оглядывался.
— Ай, Кошечкина, ай, русалка! — говорил он в восхищении, толкая по очереди Кодзева с Костючевой локтем. — Как она его любит, да полицезрейте же! Обняла его, млеет вся, истосковалась — как лебедушка. Это только в кино снимать, если только пленка от жара ее любви не расплавится.
