— Фи-фи! — присвистнул Борис опять. — Гляжу, не шутейно испугал он тебя? Меня-то Вадим не осилил распропагандировать, а ты, старина, поддался? А еще называешь себя владельцем капиталов!.. — Борис заливисто расхохотался, толкнув отца в плечо.

— Мы с тобою, сын, такие же капиталисты, как из деда Наума гренадер. Иметь много скота — это еще не богатство. Один затяжной зуд, и все пойдет прахом. А Вадим, он мне определенно импонирует: своей целеустремленностью, верой и в себя и в жизнь. И за веру эту он готов заплатить по большому счету. Мне это всегда нравилось в людях. Жаль, Бориска, что мы с тобою не из той породы людей… Ты со мной согласен?

Борис знал, чем оборачиваются для него подобные разговоры, и молчал. Так оно и случилось: отец полез за примерами в родословную.

— А дедушка наш, Никифор, был не богаче слепого Наума смолоду, да прозрел-таки, прозрел рано! Умение жить, изворотливость в коммерции сделали и его и нас людьми с достатком.

Борис заметил хмуро:

— Пусть я, по-твоему, вырожденец… А почему ты на себя злишься? Разве ты не приумножил достатка и дедова, и отцова?

— По мелочам, сынок! По мелочам!.. Боюсь вот, как бы мы с тобой совсем на банковские нули не скатились.

— Плачешься ты слишком в последнее время! — настаивал на своем Борис.

— Подбодрил бы старика! — в голосе отца прозвучал горький упрек. — Сотворил бы такое, отчего отцу хоть на душе полегче стало. — Не дождавшись ответа, продолжил: — Надо нам, сынок, получше вглядываться в то, что творится около!.. Мир вот-вот вверх дном переворотится!.. Почитываю я газетки, иной раз большевистские в руки попадутся… Ох, не простое затевается!.. Что на фронтах, что по городам волжским… Напяливаем на серую крестьянскую массу шинелишки да ружья в руки суем, а в души людям никто, кроме большевиков, не заглядывал… Долго, думаешь, мужичок этот, что от плуга да от голодных детских ртов оторван, грудь свою будет под германский штык подставлять? Озвереет и хряснет по башке и мне и тебе, да и повыше, глядишь, замахнется.

— Руки коротки! — резко, с неожиданной яростью заявил Борис… — Над серой скотинкой есть «пастухи» в офицерских мундирах. А эти присягали царю, вере и отечеству!.. Знаешь офицерскую поговорку перед строем: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим!» Вот почему, отец, я тоже хочу в офицеры. Солдаты — стадо, в какую сторону погонишь, туда и пойдут. Армия всегда держалась на офицерах и генералах.

— Стадо тоже полагается знать, Борис!.. В стаде, оказывается, есть свои вожаки, незаметные до поры… Тебе никогда не приходилось видеть отару, когда она попадает в огонь или снежную заметь? Все безумие выплеснется наружу!

Борис не ответил, но, судя по выражению лица, в чем-то был несогласен. Он как-то почти вдруг поверил в себя, записавшись на офицерские курсы. Отец, поняв нынешнее настроение сына и уже определившееся отчуждение от прочих забот, решил посвятить его кое в какие из своих промыслов.

— Ты не забыл о том калмыке Бакурове, которого в свое время называл варваром? А ведь он в делах-то оказался половчее многих русских! — не скрывая зависти, заявил Николай Павлович.

— Бергяс, что ли? — Борис состроил кислую мину.

— Он самый! — Николай Павлович заерзал на сиденье, расслабляя галстук, продолжал: — Едва объявили о войне, Бергяс потихоньку сбыл дойные стада, пригнал из Задонья табун жеребят-однолеток. Сейчас кони в самой поре, идут по двести пятьдесят целковых за гриву!.. Вспомни: два года тому красная цена степным кобылкам была — четвертной, не больше!.. Вот где, оказывается, ждало человека богатство!

Борис понял сетования отца.

— И в чести у начальства небось ходит тот Бергяс: патриот, печется о снабжении армии!

Николай Павлович даже руками замахал, распалясь от досады:

— Как в воду глядел, сынок!.. Бергяс получил диплом военного ведомства: опора цареву войску, надежный поставщик…

Борису стало жаль отца, страдающего от ненависти к конкурентам.

— Но и ты, папа, не обижен!.. Ему — диплом, а тебе — орден!.. Да и табунок у тебя вот-вот под седло пойдет!.. И о другом вовремя позаботился.

Николай Павлович, недовольный осведомленностью сына, нагнулся, сдвинул брови:

— Ладно тебе!.. Где бы посочувствовать родителю, а ты в глаза пустой железкой колешь… Да и на пачку ассигнаций нынче наплевать, не то богатство. Подсказал бы, как с бумажными деньгами обернуться, чтобы все они по ветру не полетели однажды.

— У меня денег нет, и думать о них нет желания, — ответил Борис. — Привыкаю думать о судьбе отечества! Не за горами армия, фронт и вообще бог знает что.

— Никто тебя на те курсы не гнал! — упрекнул отец резко. — А если бы и гнал, нашли бы как открутиться… О-хо-хо мне с тобою!.. Влип — терпи, мужчина! Я о другом: жизнь и после войны не прекратится. Кроме нас, мама есть, две сестренки подрастают. И сами, бог даст, поживем еще… Поживем, Бориска!

Обернись Борис на шутливый толчок отца в бок, ответь что-нибудь веселенькое, мужское, подмигни ему понимающе, и Николай Павлович поведал бы ему, притершись поближе, о своей неслыханной удаче: не когда-нибудь, а позавчера только ему подфартило найти в Царицыне доверчивого человека и обменять почти все наличные, вырученные за коней и телят, на звонкую монету! Да так выгодно, что, узнай об этом Бергяс, он взбесился бы от зависти!

Однако сын снова углубился в свои думы о невеселом будущем, лично его поджидавшем. Связав свою судьбу с военными курсами, Борис остро сознавал: кроме молодости и собственной жизни, ничем он на этом свете не располагает. Да и жизненку-то, теперь казенную, можно однажды потерять безвозвратно, как теряют его ровесники на фронтах каждый день.

Дальше у мужчин разговор пошел спокойнее: о поправке усадьбы, пока не заступили холода, о нездоровье матери, о сестренках — таких непохожих одна на другую, требующих все большего к себе внимания.

Когда отец с сыном заговорили о войне, вновь упоминая имя Вадима, Церену хотелось спросить что-нибудь о своем наставнике и друге, славном человеке. Но он не был уверен, что его переживания поймут. И все же он узнал, что Вадим ушел на фронт… «Какой же он храбрый, этот человек, только вчера врачевавший болячки деревенских людей!»

В разговоре Бориса с отцом была названа газета, которую иногда читает Жидков-старший. Церен решил: после возвращения, когда дома не будет Николая Павловича, попросить у его дочерей ту газету. Может, там что-нибудь написано про войну и про Вадима, думал парень. Читать Церен научился у Бергясова сына, Сарана, когда обучал того русскому языку. Саран хорошо знал буквы, произносил их вслух, но русских слов не знал. Церен же, наоборот, не знал букв, а если ему читал по букварю Саран, очень все было понятно. Так они и просвещали друг друга, пока не одолели азы этой непростой науки. Дальше Церен учился чтению у Вадима. За полгода Вадим так поднатаскал мальчонку в грамоте, что Церен одолевал уже небольшие книжечки. Дочери хозяина охотно приносили калмычонку книги из библиотеки отца. Больше — сказки или рассказы о путешествиях, журналы, где было много картинок.

Нина и Зина окончили церковноприходскую школу, дальше не учились. Так решил отец. Будучи внешне очень похожими, они отличались одна от другой привычками, характерами. Зину в доме почему-то считали старшей. Удалась она тихоней, любила что-нибудь делать, вечно была занята. У Нины характер баловницы: смешливая, озорная, подвижная. Смеялась и плакала она громко, не умела скрыть и того, что у нее на душе. Каждый в доме знал, где сейчас Нина и чем занимается. К шестнадцати годам Зина обошла сестру в росте, сложилась совсем, как невеста. К ней уже дважды приезжали сваты. Родители не торопились отдавать свою любимицу в другую семью. Да и сама Зина не обнаруживала такого желания.

С момента появления в их доме калмыцкого мальчика Нина проявляла к нему повышенный интерес: толкнет, пробегая мимо, опрокинет таз с пузырьками, спрячет седло… Когда отец увозил мальчика на охоту или на покос, становилась скучной и раздражительной, втихомолку плакала.