Все чаще в память приходило лицо тихого, скромного мальчика по имени Церен и его бедной сестренки, поднятой им на ноги. Для многих, посвященных в судьбу семьи табунщика Нохашка, выздоровление девочки было почти чудом! Не зря, видно, Араши между заботами особой важности упомянул и об этих двух сиротах… Разве можно любить народ, не любя простого человека, с кем столкнула на одной тропе судьба?

Вадим до глубокой ночи, день за днем, восстанавливал в памяти свое пребывание на хуторе Жидковых…

Церен был во всем преданным «доктору», и это всегда по-особому волновало и трогало Вадима.

…Вадим Семиколенов перевез Церена на хутор сразу, как договорились с Нармой. Вадим открыл тогда на хуторе фельдшерский пункт. Пациенты его — большое село Грушовка. Там насчитывалось до двухсот дворов. Наличие фельдшерского пункта придавало уединенному хутору особое значение: хозяин его слыл человеком просвещенным, понимающим нужды простых людей. Двухэтажный дом Жидковых ежегодно подновлялся — фасад окрашивали под цвет деревьев. В зеленый цвет была расписана и часть строения, обращенная к пруду. Все здесь носило свое название: «Жидков пруд», «Аллея Анны» — жены миллионера… Вокруг пруда, как и вокруг жилого дома, возвышались пирамидальные тополя. Куртина буйной зелени посреди голой степи придавала усадьбе вид оазиса. За оградой поместья, на площади около двух десятин, раскинулся сад. Здесь росли яблони, груши, вишни, которые очень любил хозяин. В стороне от хозяйского дома жался к земле небольшой флигелек. В одной половине флигелька поселился кучер — дед Наум, отставной фельдфебель — еще не старый, с окладистой жесткой бородой, побитой проседью. Науму было под шестьдесят, а его жене, Дуне, на половину меньше. Характером она удалась еще боевитее своего бравого супруга: крикливая рябая баба-тараторка. Украинка по происхождению, Дуня была мастерицей по части приготовления яств, ведала кухней хозяина. У Наума почти не прекращались шумные перепалки с такой заслуженной супругой.

Собственно ради этого ее качества — угодить блюдами на всякий вкус — миллионер Жидков и подобрал где-то в поездке эту странную неугомонную пару.

В другой половине, но с отдельным входом, в небольших квадратных комнатах разместил свое хозяйство «фершал».

Чтобы получить диплом, Вадиму полагалось проучиться еще один курс. Но годы реакции, пребывание около трех лет на нелегальном положении, отодвинули его юношеские мечты о благородной профессии врача.

Ежедневно принимая больных, Вадим изучал настроение людей в глубинке, заводил новые знакомства.

На хуторе близ села Грушовки Вадима Петровича чаще всего называли просто «доктором», как и любого другого человека в белом халате. Слава о молодом врачевателе скоро разлетелась по степи. К нему приезжали люди из других сел, даже калмыки, которые, кроме своих гелюнгов и знахарей, никого не признавали. И все же, когда прижмет беда, не дождавшись исцеления молитвой, запрягали коней в телегу, правили на хутор Жидковых.

Церен пристрастился собирать в степи лекарственные травы, помогал доктору Вадиму изготавливать из них нужные настойки и снадобья.

Однако кипячение инструментов, растирание подсушенных трав, мытье пузырьков надоедало непоседливому мальчишке, любящему простор.

Он помогал деду Науму ухаживать за конями, поить их и кормить. Вначале Церен был очень нелюдим, неразговорчив. Дед Наум и его жена Дуня незлобиво окрестили его в калмычонка. Потом за черноту глаз, непоседливость звали в шутку чертенком.

И то и другое в устах деда Наума звучало не обидно. Просто фельдфебель, долго прослуживший в армии, не знал других ласковых слов. «От чертенок! От чертенок!» — кричал он восторженно, когда Церен ловко вскакивал на необъезженного коня, несся, как оглашенный, по степи, уцепившись за гриву…

Долго не могли привыкнуть к Церену дочери-близнецы Жидкова: Нина и Зина… Они строили ему рожицы, показывая, что калмычонок узкоглаз, дразнили, выставляя кончик языка при встрече.

Церен лишь улыбался в ответ. Он не знал, как ему держаться с девушками-подростками из господского дома, а спросить об этом у Вадима стеснялся. Церен с благоговением относился к «доктору» и к его заботам. Если Вадим уезжал куда-либо на день-другой по своим делам, Церен не находил себе места от тоски. Он даже не отвечал на выходки хозяйских дочерей.

Как-то в середине июля дед Наум возвратился из Царицына, куда отвозил Жидкова. В начале уборки хлебов Николай Павлович надолго отправлялся в город, где у него были водяные и паровые мельницы. К той поре возрастал завоз зерна, требовался хозяйский пригляд за действиями вороватых мельников. Жидков предпочитал сам почаще контролировать источники доходов.

На этот раз дед Наум привез Вадиму письмо… Церен видел, с какой серьезностью Вадим прочел послание из города, как торопливо сжег его на огне спиртовки. На другой день доктор прощался с Цереном. Все нажитое и часть денег он передал мальчику. А самого поручил деду Науму, строго наказав глядеть за Цереном, как за родным сыном.

Дед Наум с супругой были рады такому поручению, потому что мальчик охотно слушался их, не докучал излишними шалостями, спешил на помощь в их немудреных хлопотах. Церену пошел уже пятнадцатый. Через год ослабевшего зрением, как-то вдруг сломавшегося здоровьем Наума перевели в шорники. Церен стал личным кучером хозяина.

В одну из поездок Церену пришлось везти приехавшего из Казани Жидкова-младшего. Незадачливый отпрыск Николая Павловича ударился в городе в разгульную жизнь, запустил учение на медицинском факультете. Компанейские дружки из таких же состоятельных семей перетянули Бориса на юридический факультет из Саратова в Казань. Отец терпел эти вольности Бориса, утешаясь тем, что «мальчик» все же при деле, не прожигает жизнь подобно многим лоботрясам без определенных занятий.

На Царицынский вокзал поезд пришел утром. Борис сел в линейку, где его уже ожидал отец. Застоявшиеся кони с места рванулись размашистой рысью. И Церен стал невольным свидетелем дорожного разговора сына с отцом.

— Папа, может, завернем в какой-нибудь ресторан, перекусим? — спросил Борис, когда привокзальная площадь осталась позади.

— Потерпи, сынок!.. Пока не припекло солнце, нам нужно выбраться из города. А там в Бекетовке или Чепурниках хорошие трактиры.

Борису не понравился ответ родителя.

— Ты еще злишься на меня за то, что я изменил призванию и оказался в Казани? — усмехнулся он.

Отец качнулся с боку на бок, усаживаясь поудобнее.

— Профессия не для меня, а для тебя… Но в Саратове ты уже кончал бы курс и стал доктором.

— И тебе это нравится? Уездный лекарь? Поповская дочь в женах, тесовая изба, свиньи в закутах, куры…

— Не паясничай, Борис! При чем здесь свиньи? Да и что дурного в том, что женился бы на поповской дочке? Шут их разберет, у кого они лучше, эти дочки: у попа или у купца?.. Не о них забота. Война, мой друг! Теперь тебя — рядового, необученного — призовут в окопы.

— Нашел чем пугать! — Борис даже присвистнул. — Все воюют, а я чем лучше? Да, я забыл тебе сказать: мы проходим военный курс, будут присваивать офицерское звание… Ты ведь и сам хотел, чтобы я пошел на юридический, когда был гимназистом.

— Много чего я хотел! — отец отмахнулся. — Ты же знаешь, почему я сейчас говорю о медицинском. Будь ты врачом, получил бы назначение в госпиталь, а это не одно и то же, что на передовую линию.

— Не всем дают назначение в госпиталь, отец. Вадим по опыту врачевания заткнет за пояс иного профессора, а на фронт поехал рядовым. Твой сын будет офицером! — сказал Борис, немного рисуясь.

Жидков-старший в раздумье долго жевал былинку клевера, поднятую с задка линейки.

— Семиколенов — это совсем другое дело! — изрек отец с какой-то непонятной для Бориса интонацией в голосе. — Он поехал на фронт, чтобы распространять свои идеи. А какие — мы с тобой не очень-то в них разбираемся. Нам должно быть ясно одно: если идеи Семиколеновых возьмут верх, то нам с тобою несдобровать.