— Фаиночка, теперь я открою вам ваш недостаток. Вы слишком легковерны. Вы сразу поверили, что у вас есть недостатки, а на самом деле их у вас нет.

Фаина Григорьевна смеется, смеются и Решетников и Валя Минько.

Ох уж этот Сашка Лейбович, умеет вывернуться, ничего не скажешь.

— Да-а… Кажется, мама Лейбовича не ошиблась. — Это подал свой голос Андрей Новожилов. До сих пор он помалкивал, сидел на диване, листал журналы, а тут не выдержал. Они с Лейбовичем старые соперники — их хлебом не корми, дай попикироваться. — Вы знаете, когда мама Лейбовича привела своего Сашу в университет, она сразу покорила приемную комиссию тем, что напрямик сказала: ее сын — очень способный мальчик и далеко пойдет. Было такое, Фаина Григорьевна? Было?

— А ты, трифоновский соратник, лучше помалкивай! — сразу отзывается Лейбович. — Или думаешь, шкафами от Трифонова отгородился, так до тебя и трифоновские вирусы не долетают?..

— А помните, как Лейбович уснул на лекции по ихтиологии? Тогда еще Радзиевский читал курс — сколько ему уже было — лет восемьдесят? Так он спустился с кафедры, подошел к Лейбовичу, долго рассматривал его сквозь пенсне, а потом таким нерешительным, растерянным голосом спрашивает: «Товарищи, мне кажется, этот человек спит?» Что тут было!

— А помните, как Валя сдавала экзамен по беспозвоночным и выучила весь учебник наизусть вместе с допущенными опечатками? Так и шпарила: на странице двадцать восьмой вместо слова «насикомое» следует читать «насекомое»…

— И неправда, неправда, не было такого!

— А помните, как мы в первый раз сдавали зачет Левандовскому?.. Почему-то его особенно боялись, правда? Помните, тогда еще говорили, будто Левандовский разрешает готовиться по книгам, по конспектам, а потом самым распрекрасным образом ставит в тупик дополнительными вопросами, проваливает почем зря, — мол, для него самое важное — это проверить способность к самостоятельному мышлению. Помните, как мы все тряслись тогда? А самым хитрым Решетников оказался — он тогда со страху влюбился в дочь Левандовского.

— Точно! Мы еще романс тогда сочинили. — И Лейбович, откашлявшись, пропел:

— Ребята, ребята, такими вещами не шутят! — забеспокоилась Валя. — Решетников, скажи им, чтобы прекратили!

— Так им только скажи! — усмехнулся Решетников. — Они и косточек не оставят! Это же, Валечка, типичные крокодилы. Им только попадись на зуб.

Кажется, примерно эти же слова сказал он Тане, когда первый раз пришли они вместе на студенческую вечеринку и Сашка Лейбович, дурачась, спел под гитару этот романс…

— А вы тогда здорово подходили друг другу… Мы все на курсе были уверены, что скоро свадьба… — тихо, так, чтобы слышал один Решетников, сказала Валя. Ах, чуткий человечек Валя Минько! Как она угадала, что ему хочется сейчас поговорить о Тане?

— Я до сих пор не могу понять, почему у вас все распалось…

— А ты думаешь, я понимаю? — сказал Решетников.

Валя смотрела на него своими внимательными ласковыми глазами, и он почувствовал, что сейчас она спросит: «Ну, а теперь что? Как Таня?» Но она не спросила. Поняла, что не надо спрашивать об этом.

А тут уже и Лейбович нетерпеливо воззвал от стола:

— Решетников! Минько! Сколько же можно секретничать! Салат уже теряет свои вкусовые качества!

Бутылка сухого вина возникла на столе, и, когда все расселись, когда вино было разлито по рюмкам, Валя Минько сказала:

— Ребята, давайте помолчим немножко. Давайте подумаем, как давно мы уже не собирались. И как хорошо, что мы опять вместе.

— Гип-гип ура! — сказал Лейбович.

— За лабораторию Левандовского! — сказал Решетников.

Они были еще так молоды, что им доставляло удовольствие подсчитывать, сколько лет они не собирались вместе, что слово «давно» еще не имело для них грустного смысла.

Позавчера, когда Решетников шел с вокзала вместе с Левандовским и Таней, Василий Игнатьевич сказал ему:

— У вас сейчас самый счастливый возраст. Дорожите временем.

И верно — кажется, никогда еще не чувствовал Решетников такого подъема, такого прилива сил, такой счастливой уверенности. Жизнь хороша, что бы там ни было! Даже та горечь потери, та боль, которую он испытал тогда поздно вечером, думая о Тане, — и она не могла сделать его несчастным. Наоборот, от этого только усилилось, стало еще острее ощущение полноты жизни…

По характеру своему Решетников был малообщителен, неразговорчив, знакомство с новыми людьми давалось ему с трудом, и потому тем больше ценил он такие минуты, когда оказывался в кругу своих, близких и давно знакомых, с кем чувствовал себя легко и просто. Он мог говорить, мог молчать — он знал, что никто не обидится на него, никто не истолкует неверно его молчание.

А разговор за столом между тем свернул к новой лаборатории, заговорили, заспорили о штатах, о помещении, об оборудовании. И все чаще всплывало теперь, звучало в этой комнате имя Левандовского.

— Василий Игнатьевич, он сумеет…

— Уж если Василий Игнатьевич возьмется…

— Знаете, что мне больше всего нравится в Василии Игнатьевиче? Настойчивость его, упорство. Он от задуманного не отступит. И легкой дорожки искать не будет. Помню, ему уже под пятьдесят было, доктор наук, профессор, а не постеснялся вместе со студентами ходить слушать лекции по физхимии…

— Вот-вот, кое-кому из наших товарищей не мешало бы последовать этому примеру! — сразу оживился Андрей Новожилов. Он не терпит пустых разговоров, всякого, как он выражается, суесловия и болтологии, но зато когда речь заходит о науке, о работе, Новожилов распаляется мгновенно. — А то мода теперь пошла: каждый норовит себя биофизиком назвать. Звучит! А какой он, к черту, биофизик, если даже в физике электричества ничего не смыслит? Чем, например, хороший шахматист от плохого отличается? Тем, что он внутреннюю суть позиции улавливает, развитие ее чувствует, а не просто деревяшки передвигает. Так и биолог. Суть процесса понимать надо. А просто ток через мышечные волокна пропускать да снимать показания приборов — это, извините меня, любой школьник сумеет. Нет, в нашей лаборатории все должно быть на современном уровне!

— Отлично сказано, борода! — воскликнул Лейбович. Сразу видно, он еле дождался своей очереди вставить слово. Глаза его смиренно опущены вниз, полуприкрыты редкими белесыми ресницами, но нетерпеливый, насмешливый огонек так и сверкает в них. — И обратите внимание, товарищи, — какая глубина мысли! Кстати, вчера в «Вечерке» было объявление: студия «Ленфильм» для съемок в фильме «Анафема» приглашает молодых мужчин с выразительной внешностью. Пошел бы, Андрюша, а? Сыграл бы там какого-нибудь проповедника или монаха. Факультет бы прославил.

— Только вместе с тобой. Я — проповедника, а ты — клоуна. Ну что у тебя за привычка такая — никогда нельзя серьезно поговорить. Вечно цирк устраиваешь!

— Андрюша, непременно скажи твоей маме, что она тебя плохо воспитала. Кто же ведет за столом разговоры о делах! За столом должна вестись легкая, непринужденная, остроумная, изысканная беседа. Беседа логически завершается тостом. Демонстрирую образец. Приезжаю я как-то, друзья мои, на Черноморское побережье, в город Батуми. Захожу в шашлычную. Подходит моя очередь, протягиваю деньги, продавец мне говорит: «Погоди, кацо, шашлык еще не дожарился». Стою, жду. Тем временем через мою голову продавцу суют деньги, а шампуры с шашлыком уплывают у меня под носом. «А мне?» — спрашиваю. «Погоди, кацо, я же сказал тебе: шашлык не дожарился. Или ты будешь есть сырое мясо?» — «Нет, — говорю, — не буду». Стою, жду. История повторяется. Тут я не выдерживаю, начинаю возмущаться. «Это почему же, — говорю, — для меня шашлык не дожарился, а для других дожарился?! Это что за безобразие! Дайте жалобную книгу!» — «Ай, ай, как нехорошо, дорогой! — отвечает мне продавец. — Зачем сердишься? Я тебя хочу угощать самым вкусным шашлыком, а ты сердишься. Знаешь, какой шашлык самый вкусный? Тот шашлык самый вкусный, которого долго ждешь!» А что, ребята, разве не мудро? Погодите, погодите, аплодисментов не надо. Моя речь еще не закончена. Я ведь к чему клоню. Мы долго ждали, когда будет создана наша лаборатория. И тем радостнее нам теперь, когда это долгое ожидание завершилось, когда лаборатория открывается! Так давайте поднимем тост за шашлык, которого долго ждешь!