Я криво ухмыльнулся. И поежился. Снова стало холодно, хотя пока я напрягал память, как-то забыл про то, что замерз.

Бред же? Эта вся бабуйня мистическая мне приснилась?

Я потер глаза кулаками. Под закрытыми веками попылли цветные круги.

Старикашки в маразме, навалили мне с три короба... Ну не может им всем быть за сотню лет, какого хрена? Глеб Иванович вообще стойку на руках в какой-то момент демонстрировал. Какой еще тридцать второй год? Причем, если в тридцать втором он уже работал и даже кем-то там руководил, значит родился он совсем даже не в тридцать первом, а чуть ли не до революции...

А может и не бред.

Вообще в моей ситуации как-то глупо считать бредом. Если что, я вообще в Карелию ехал, чтобы в Петрозаводске приятелей подхватить и дальше на Воттоваару. На охоту за фотками кривых деревьев и прочих головокружительных северных пейзажей. А приехал в Советский Союз. Где меня заперли в бревенчатом доме с нарами. С тремя пенсионерами.

«А точно заперли?» — подумал я.

И тут же сам себе ответил: «Да, точно».

В какой-то момент ночи я проверял. Дверь была накрепко закрыта снаружи. А окна были такого размера, что даже если выбить стекло вместе с рамой, то разве что голова пролезет. Ну а тот идиот, который говорит, что, мол, голова пролезла, все остальное пройдет, явно никогда не пытался никуда пролезать. Ну или у него башка как у бегемота, и ему в цирке надо выступать.

Кстати, интересно...

Я забрался с ногами на унитаз и выглянул в крошечное окно под самым потолком.

— Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, — пробормотал я. На чернильно-черном небе тускло и далеко мерцали звезды, а над самым горизонтом выглядывал из-за обрывка облака серебряный серп месяца. Не полнолуние сегодня, это точно. Окно выходило на задний двор. Только непонятно, где именно из этого дома можно было туда выйти. Никаких дополнительных дверей из казармы в ту сторону не имелось. Только глухая стена. Видимо, казарму немного переоборудовали, чтобы выйти из нее было можно только...

Что это еще за постройки такие?

В дальней части заднего двора, рядом с маленьким домиком для раздумий и аккуратным срубом бани, стоял ряд приземистых вольеров. Что там у них внутри было довольно фигово видно — темно, серебристый свет месяца только очертания позволял рассмотреть, так что мир выглядел как будто вырезанным из черной бумаги. Весь, кроме трех пар светящихся в темноте этих вольеров глаз.

Одни глаза бледно-голубые, как огни Святого Эльма. И две пары тускло-красных, как горящие угольки.

Раздался звук, как будто кто-то мнет бумагу. И тихий булькающий шепот.

— Вышел месяц из тумана... — пробормотал я, осторожно слезая с унитаза. Тряхнул головой. — Фу, привидится же такое... Так, надо досыпать идти, ну ее нафиг эту мистику...

Я выключил бесполезную лампочку и наощупь вернулся в комнату. Торопливо забрался в спальник.

— Но хуже всего был Кузьмич с водяной мельницы, — всплыл вдруг из памяти еще один кусок разговора. — Дурачком все прикидывался, делал вид, что не понимает, о чем я его спрашиваю. Так и не раскрыл, стервец, как он нитку поперек дороги натягивает! А ведь меня предупреждали...

Я отрубился неожиданно легко. Думал, не усну, если честно со всей этой кашей в голове. Казалось, что буду ее перекладывать по разным полочкам, чтобы вспомнить недостающие детали. Но, видать, мой рассудок оказался умнее, чем я думал. Вспомнил, прикинул, сделал выводы, записал в книжечку, отложил на полку и скомандовал спать.

А проснулся я, когда ноздри защекотал запах кофе и оладушек. Потрескивала печка, и голос «настоящего индейца» мурлыкал знакомое:

— Губы окаянные,

Думы потаенные,

Бестолковая любовь,

Головка забубенная...

На сковороде зашкворчало масло. Звякнул металл о металл.

— Слезай давай, молодой! — громко сказал «индеец». — Слышу уже, что не спишь.

Подгонять меня особенно было не надо. Запах завтрака и так уже вызвал в желудке отчаянную революцию. Такую, словно я три дня уже не ел. Так что я торопливо расстегнул пуговицы спальника и спрыгнул с верхних нар на пол, прогнорировав лестницу.

— А где... — я оглядел помещение. Кроме меня и Айдына Абаевича в казарме никого не было. Блин, если он сейчас посмотрит на меня своими раскосыми глазами и удивленно спросит: «Кто?!», я точно заору. И так ночь была на мой вкус чересчур полна всякой чертовщиной. Если сейчас выяснится, что...

— В поликлинику ушли, — невозмутимо ответил «настоящий индеец». — У Нойды Павловича талончик к ревматологу на сегодня, однако. А Глеб Иванович давно собирался к зубному. Вот и пошли вместе с оказией...

Я фыркнул, вспомнив здоровенные зубы НКВД-шника. Наверное, зубной ему нужен, чтобы он начал ими арматуры перекусывать.

— Да не, арматуру не сможет, — не поворачиваясь, проговорил Айдын. Он ловко орудовал лопаточкой, переворачивая на сковороде подрумянившиеся оладушки. — Но вот фрицу одному во время войны горло, говорят, перегрыз...

Я что про арматуру вслух сказал?

Айдын явственно фыркнул.

— Умывайся иди, молодой, — сказал он. — Ладно пить не умеешь, но гигиене-то личной ты обучен?

Я бы удивился, но что-то после этой ночи моя «удивлялка» сломалась. Так что я прошлепал в туалет. Включил воду. Задрал голову. Потом решительно забрался на унитаз и выглянул в окно. Ну интересно мне было, что там за звери ночью на меня из вольеров пялились.

Волки. Один здоровенный полярный и два поменьше, серые. Ну хоть это не приснилось, и то ладно.

Я слез с унитаза, умыл лицо, посмотрел на себя в волнистое зеркало, изъеденное черными пятнами. Да уж, лет ему, наверное, столько же, сколько и этим стариканам...

Шаги за дверью раздались, когда я дожевывал уже девятую оладью и плотоядно смотрел на десятую. Дверь распахнулась без стука, на пороге стоял рыжий детина. Лицо конопатое, вихры торчат во все стороны, и плечи широченные, аж в дверь не проходят. Он прищурился, привыкая к полумраку, оглядел помещение с сфокусировал взгляд на мне.

— Ты Клим Вершинин? — спросил он. — Собирайся, я за тобой!

Государства гибнут, потому что не умеют отличить хороших людей от дурных.

Булат Окуджава «Путешествие дилетантов»

— Я Эмиль Коровин, — представился рыжий. — Обычно меня называют Летяга, но пока можно просто Эмиль. Назначен твоим куратором, так что ближайшую неделю-две я за тебя отвечаю, пока не привикнешь.

— Ясно, — кивнул я. — И какой план?

— Сейчас мы дотопаем пешочком до института, оформим тебя как полагается, и рванем на полигон, — Эмиль мотнул головой куда-то, очевидно в направлении нашего будущего движения. Я накинул куртку, попрощался с «настоящим индейцем», и мы пошли.

Зеленую траву посеребрил легкий иней. Желтых листьев на деревьях стало как будто еще больше. Осень. Лучшее время в этих краях. Всегда любил эти места именно осенью. Зимой вся эта красота укрыта снегом. А белое и его оттенки во всех широтах и областях одинаковые на мой вкус. Летом здесь хорошо, но, опять же, буйная зелень мешает увидеть эти все удивительные полутона. И, опять же, не принципиально, в каких именно широтах ты находишься. Зеленое — оно и есть зеленое. А вот весна и осень в Карелии — совсем другое дело. Времена, когда все эти мхи, камни, лишайники и выпуклые текстуры предстают во всей, так сказать, красе...

Правда как-то особенно ловить ворон по сторонам не получалось — рыжий Эмиль рванул вперед с такой скоростью, что приходилось почти бежать, чтобы не отставать. Хотя в росте я ему не уступал, длина ног у нас одинаковая, но подстроиться под его стремительный шаг никак не удавалось.

— Ты же брат Романа Львовича? — спросил он.

— Двоюродный, ага, — кивнул я.

— Отличный мужик твой брательник, — уважительно проговорил Эмиль. — Доктор наук, а никакого тебе лишнего пафоса. Он хотел в «тридцать вторую» сам сходить, но ему медкомиссия не позволила. Слабоват он, да и нельзя таким мозгом рисковать из чистого любопытства. Пусть извилинами шевелит, а мы уж поработаем мышцами на благо науки.