Он опустил глаза, как будто от стыда, и что-то бормотал себе в бороду, когда словно в ответ на мой вопрос дверь распахнулась и в камеру вошли еще четыре человека в капюшонах, а за ними еще двое, которые волочили такое жалкое, изувеченное подобие женщины, что даже мои глаза, полные любви и ненависти, не сразу распознали в ней то, что осталось от той, что когда-то была моей любимой и моей женой.

Прежде чем безумная ярость позволила мне произнести хоть слово, они отпустили ее, и она пошатнулась в мою сторону. Ее руки дрожали, а бледное, осунувшееся лицо было обращено ко мне. В одно мгновение мои руки обняли ее, ее бедное изможденное тело прижалось к моей груди, и мои голодные губы запечатлели горячие поцелуи на ее сухих, бескровных губах, которые когда-то были такими мягкими и сладкими. Затем она отстранилась и, глядя на меня пустыми воспаленными глазами, последние слезы из которых были давно пролиты, сказала голосом, который потряс бы сердце любого, кроме этих бездушных животных, что стояли вокруг нас:

— Нет, Валдар, когда-то мой верный рыцарь и любимый муж, не целуй меня, потому что я не достойна больше твоих поцелуев. Отпусти меня, ибо я недостойна даже быть в твоих объятиях. Отпусти меня, ибо позор и мучения сделали со мной самое худшее, и я больше не женщина и не твоя жена. Я не была так благословенна, как Мэри, которая умерла на дыбе, но завтра я пройду через огонь, и после этого мы снова встретимся, как прежде, когда пламя очистит мой позор, и я снова буду достойна тебя, потому что я не отреклась ни от тебя, ни от моей веры, а остальное может быть мне прощено. Отпусти меня, дорогой Валдар, или убей снова, как ты сделал это давным-давно в песках за Ниневией.

Пораженный ее жалобными словами, я, сам не зная, что делаю, развел руки в стороны и позволил ей упасть ничком на пол. С хриплым криком нечеловеческой ярости я бросился вперед, схватил две ближайшие фигуры в капюшонах и ударил их друг об друга, так что их черепа треснули под капюшонами. Я бросил их и, подбежав к остальным, схватил троих из них, вышиб из них дух, а затем поднял, швырнул полузадушенных на каменный пол и растоптал.

Я повернулся, чтобы отомстить остальным, но камера наполнилась вооруженными людьми, которые набросились на меня и повалили, но только после того, как я сломал шею одному и изуродовал лицо другому ударом кулака. Однако их было двадцать против одного, и вот, наконец, они прижали меня к полу и связали руки за спиной.

Меня снова подняли на ноги и вытащили из камеры, где моя потерянная возлюбленная лежала среди мертвецов, которых я убил за нее, и провели по длинному коридору с каменными стенами в мрачную сводчатую комнату, где за накрытым черным столом сидели три фигуры в капюшонах. С одной стороны от них была дыба, с другой — пыточная скамья; в угольной печи уже светились раскаленные железки. Рядом лежали железный сапог, молоток, клинья и разные другие орудия мучений, которыми эти дьяволы в человеческом обличье выдавливали из своих жертв безумные слова, что отправляли их от мучений дознания к последней агонии на костре. Это были те самые инструменты, которыми они превратили мою любимую из некогда несравненной по красоте женщины в ту несчастную калеку, которую минуту назад я держал в своих объятиях, а эти закутанные в капюшоны дьяволы были теми, кто завтра, как она сказала, отправит ее на огненную смерть аутодафе.

Меня подтащили к передней части стола, и тогда тот, чья потерянная душа обладала формой, когда-то принадлежавшей Ансельму, вышел из-за моей спины и, поклонившись распятию, висевшему на стене позади стола, сказал на церковной латыни, чтобы я понял так же хорошо, как и мои судьи:

— Обвиняемый признался, что он тот, кто недавно был знакомым демоном английского колдуна Эль Драке, и, кроме того, он рассказывал самые странные и удивительные вещи, которые, если он не больше, чем человек, несомненно доказывают, что он имел непосредственные сношения с самим адом и таким образом добился продления своей жизни далеко за пределы отведенного ему срока смертного существования…

— Заткнись, негодяй! — крикнул я. — Я знаю свою судьбу и могу встретить ее, как встречал смерть в тысяче обличий, прежде чем земля была осквернена такими дьявольскими отродьями, как вы, служители этой адской канцелярии, неправедно называемой святой!

Я тот, кто сражался с Дрейком в Америке и при Гравлине. Я тот, кто послал огненные корабли в середину вашей Армады, некогда непобедимой, и рассеял ее под ветрами небесными. Я тот, кто преследовал ее остатки по северным морям и ради той дорогой жизни, которую вы погубили, гнал корабль за кораблем к крушению и гибели на скалах и отмелях. За ее светлую жизнь было заплачено десятью тысячами жизней испанцев, хотя, если бы я мог забрать еще десять тысяч, все же еще не было бы полной справедливости.

— Ты так же смел в речах, как, говорят, смел в бою, — произнес голос, исходивший из-под капюшона центральной фигуры за столом. Голос был такой холодный и бесстрастный, что я мог бы поклясться, что, если капюшон снять, я увидел бы под ним лицо Тигра-Владыки Ашшура. — Твое признание избавляет нас от некоторых хлопот, а тебя от некоторых страданий, ибо, если бы ты не говорил так свободно, у нас были бы под рукой средства заставить тебя говорить. Тем не менее, правосудие Святой канцелярии требует, чтобы я изложил преступления, в которых ты обвиняешься, чтобы ты мог ответить на них, если сможешь.

Тебя обвиняют, во-первых, в том, что ты являешься знакомым демоном колдуна Эль Драке, в чем ты признался, а также в том, что причинил огромный и невыразимый вред подданным его католического величества и его имуществу. В убийстве пятерых служителей Святой канцелярии ты обвинен очевидцами твоего преступления. Твоя любовница, которую ты с использованием еретических обрядов взял себе в жены, своими поступками в твоем присутствии призналась в том, чего не могла от нее добиться дыба: что она была знакома с тобой и участвовала с тобой в том договоре, который ты заключил с силами тьмы, из которого вытекает последнее из обвинений, выдвинутых против тебя. Как долго ты живешь на свете?

Я молчал, пока он говорил, потому что уже понял, что речь ничего не даст мне перед судьями, которые уже осудили меня. Но его последний вопрос дал выход ярости и презрению, которые снова вспыхнули во мне, пока он вещал, и поэтому я все же ответил ему:

— Бедный глупец, дитя нескольких темных ночей и мимолетных дней, кто ты такой, чтобы задавать мне такие вопросы? И все же я отвечу, чтобы ты знал, насколько ты ничтожен и подл, чтобы владеть силой жизни и смерти и обрекать на страдания тех, чьим рабом ты быть недостоин!

Прошли эпохи с тех пор, как я сделал первый вдох на земле. Я видел падение Вавилонской башни и слышал речь людей, смятенных ужасом, охватившим ту самую первую Ниневию, которая ныне забыта. Я стоял перед троном Соломона и слышал слова мудрости, слетавшие с его уст. Я видел Рим во всей его славе, когда мощь великого Юлия держала трепещущий мир в его руках, и я был на Голгофе, когда тьма упала с небес и земля содрогнулась в предсмертной агонии Христа.

Я слышал последние слова, произнесенные теми устами, которые в конце земных дел спросят с вас здесь и с тех, кто дал вам вашу адскую власть, за всю кровь и слезы, которые вы пролили в своем гнусном богохульстве его святого имени и его божественной милости — его, друга бедных и нуждающихся, целителя ран и прощающего грехи! Я видел реальность того изображения, которое вы сделали идолом…

— Замолчи, богохульник! — вскричал он, вскочив на ноги. Он взял со стола распятие и высоко поднял его над головой. — По собственной воле своей беспрепятственной речью ты осквернил священный символ нашей древней веры. Этого достаточно. Отправляйся в свою келью и приготовься, если сможешь, к тому, что ждет тебя завтра. Уведите его, ибо вид его оскверняет глаза христианина.

При его последних словах те, кто держал меня, развернули и поспешно вывели меня из комнаты, прежде чем я успел ответить ему. Когда я снова вошел в свою камеру, она была пуста. Они увели мою любимую ждать той огненной судьбы, которую, как я теперь верил, мы должны были разделить вместе.