— Нет, нет, об этом еще рано! — засмеялась она, покраснев еще больше. — Ты слишком спешишь со сватовством, сэр Валдар, а девицы Скандинавии так легко не сдаются. А теперь скажи мне, как продвигается твоя проповедь? Пойдут ли люди Иварсхейма за нами в Сирию?

— Все пойдут, все! — закричали они. — К оружию! К оружию! На корабли!

И, словно стая отпущенных на волю школьников, эти огромные отважные воины побежали наперегонки к берегу, команда против команды, чтобы первыми спустить на воду свои драккары, как будто мы собирались отправиться в Сирию в тот же день и час.

Но хотя мы и не отправились так срочно, мы не теряя времени приступили к подготовке. В тот же день мы с ярлом Иваром устроили невиданные в Иварсхейме испытания силы и боевого мастерства, и из числа победителей выбрали наш отряд из пятисот пятидесяти «рыцарей Скандинавии», как их быстро окрестила Бренда — пятьсот, чтобы заполнить мои латы, и еще пятьдесят, чтобы заполнить пробелы, которые могла бы проделать смерть в наших рядах. Это были самые лучшие воины в стране — молодые, суровые, искусные во всех приемах оружия и мужских упражнениях, моряки и солдаты с детства, которые так же хорошо чувствовали себя в седле, как на веслах норвежской ладьи.

На следующий день я научил их тому немногому, что им нужно было узнать об их новых доспехах и оружии, а Бренда с девушками и матронами деревни сшила нам белые льняные накидки с широкими красными крестами на груди и спине, чтобы надеть их поверх доспехов в знак нашей миссии. На четвертый день все было готово, флот из пятидесяти сильных и величественных ладей стоял на катках на пологом берегу, полностью нагруженный и снаряженный, и ждал лишь толчка проворных рук, чтобы снова погрузиться в родную стихию.

Отплытие было назначено на утро пятого дня, и еще до восхода солнца весь Иварсхейм уже был на берегу, наблюдая за последними приготовлениями. Когда солнце поднялось над огромным кольцом восточных гор и его первые лучи осветили серые воды фьорда, превратив их в золото и сапфир, Бренда, стоявшая рядом со мной в дорожном снаряжении, вдруг схватила меня за руку и указала на Западный фьорд.

— Посмотри-ка, Валдар, что это? — спросила она. — Это счастливое благословение для нашего путешествия, или в самом деле что-то плывет сюда с запада?

Я поглядел в направлении ее руки и увидел там поднимающиеся из воды очертания огромного золотого креста, сверкающего в розовом свете восходящего солнца. Вскоре его заметили и остальные, и крик благоговения и изумления прокатился по берегу, приветствуя священное знамение. Но когда крест приблизился, мы убедились в реальности видения. Это был небольшой, выкрашенный в белый цвет кораблик на двенадцать весел, на носу которого вместо мачты был установлен высокий крест из плоских досок, покрытых тонкими пластинами полированной меди, и именно его мы видели сверкающим на солнце.

Когда кораблик приблизился, стало видно, что гребцами были монахи с выбритыми макушками в грубых серых шерстяных балахонах. Они перестали грести шагах в пятидесяти от берега, и на носу рядом с крестом появилась высокая фигура священника с капюшоном, откинутым назад с седой всклоченной головы, с длинной белой бородой, падающей на грудь. Широко раскинув руки, он прокричал глубоким раскатистым голосом на хорошем церковном греческом и на латыни:

— Кирие, элейсон! Господи, помилуй! Benedicite in nomine Jesu Christi! Благословляйте имя Иисуса Христа!

— Кто ты? — крикнул ярл Ивар, спускаясь к воде. — Расскажи нам о своем деле, друг, на хорошем простом языке, понятном скандинавским ушам. — И он замолчал в ожидании ответа.

Тогда монах ответил ему на языке, мало отличавшемся от нашего:

— Я — Ансельм из Линдисфарна, недостойный слуга господа, принесший вам его благую весть, которая призовет вас из тьмы язычества во славу его истины.

— Тогда добро пожаловать, Ансельм из Линдисфарна! — крикнул ярл Ивар. — Сходите на сушу без страха. Мы готовы принять твое учение и твое благословение.

— Кирие, элейсон! Кирие, элейсон! Христос побеждающий! Благословен идущий во имя господа, даже самый смиренный носитель его вести!

Он наполовину прокричал, наполовину пропел священные слова, скрестив руки на груди и подняв лицо к солнцу, когда гребцы подхватили его крик глубоким напевом, весла снова ударили по воде, и лодка ринулась на берег. Дюжина наших товарищей прыгнула в воду и на руках вынесла Ансельма на сушу.

Но как только он опустился на сухую землю и заметил меня, он пробрался ко мне сквозь толпу и замер ошеломлено:

— Ты — тот, чье видение во сне призвало меня сюда! Я вижу свет других веков в твоих глазах. Кто ты?

— Меня зовут Валдар; раньше меня называли Халид-Меч аллаха, а еще раньше — Терай из Армена, пришедший со звезд во времена, которые давно забыты, — ответил я медленно и серьезно, глядя ему прямо в глаза. — А ты — не другой ли образ того, кто стоял рядом со мной на Голгофе? Твой голос звучит для меня как эхо того, кто говорил со мной там, когда опустилась тьма и гром возвестил смерть Белого Христа.

— Не знаю, не знаю, — пробормотал он, склонив голову и перекрестившись. — Мне только приснилось то, что ты видел, ты, высокочтимый среди людей. И все же, это может быть, да, может быть, ибо истинно пути господни полны тайн и непостижимы.

— Однако цель твоего прихода сюда достаточно ясна, — сказал я. — Тебе предстоит сделать святое дело, а здесь есть время и место, чтобы выполнить его.

Затем к его удивлению и восторгу я рассказал о цели, ради которой мы собрались на берегу у наших кораблей, и, когда я закончил, он упал на колени и, протянув руки и подняв лицо к небу, произнес в слезах голосом, прерывающимся от рыданий:

— Осанна всевышнему! Да будет благословенно имя господа, ибо он сотворил чудо и обратил сердца язычников к поклонению ему!

Я взобрался на корму одного из кораблей и рассказал всем о миссии монаха, после чего поставил его на свое место и велел говорить. И говорил он до тех пор, пока грубые сердца не растаяли от жара его горячих слов. Мужчины кричали, а женщины плакали, когда он сильными, простыми словами поведал о жизни Христа и судьбе его гроба.

Когда он закончил, воцарилась тишина, которую нарушал только плеск мелких волн на берегу, а люди, затаив дыхание, смотрели друг на друга и сжимали рукояти своего оружия.

Потом тысячи клинков сверкнули одновременно, и тысячи голосов прокричали, свирепые от новорожденного религиозного пыла:

— Слава Белому Христу! Слава! На Иерусалим! На Иерусалим!

В то утро мы не отплыли, потому что прибытие Ансельма и его монахов принесло им и нам много дел и забот, так как святые люди не успокоились, пока не окрестили каждую душу в Иварсхейме — мужчин, женщин и детей, а поскольку их было около пяти или шести тысяч, то на это ушел не один час, хотя они и выстроились рядами на коленях на обоих берегах небольшого ручья, протекавшего через долину; и когда Ансельм благословил воду, братья его, подобрав полы своих монашеских одежд, пошли вверх и вниз по течению, окропляя людей водой и осеняя их лбы крестным знамением.

Когда церемония закончилась, я отвел Бренду в сторону и спросил, не позволит ли она мне попросить Ансельма совершить еще одно таинство его церкви и соединить нас браком, прежде чем мы отправимся на священную войну. Но при этих словах она покачала хорошенькой головкой и упрекнула меня так мило и торжественно, что, как ни обиден был для меня ее отказ, я еще больше полюбил ее за это. Я не смог найти в сердце сил переубедить ее, когда она возложила руки на крест на своей груди и сказала, как много столетий назад говорила мне на другом языке и во имя другой веры, что, будучи девой-рыцарем, она поклялась посвятить себя нашему святому делу и что она вернется с победой и миром или отдаст во имя Христа свою жизнь, как отдала ее прежде за ислам.

На такую готовность не могло быть другого ответа, кроме согласия. Но когда я оглянулся через века на тот ужасный и все же славный день в Ярмуке, мое сердце сжалось от боли, и я был бы готов отдать все, кроме ее бесценной любви, за то, чтобы мой подарок Бренде оказался лежащим глубоко на морском дне, прежде чем я отдал его ей или внушил ей мысль надеть его в Сирии. Но что сделано, то сделано, и мне оставалось только терпеть со всей верой и мужеством.