На какое-то время все стихло. Я на несколько секунд отключилась, а когда открыла глаза, мама стояла у изножья кровати. Солнце едва взошло, но она тщательно уложила волосы в пучок. Ее щеки блестели от румян и слез, но водостойкая тушь упрямо держалась на длинных ресницах. Я заметила, что ее накрахмаленная белая рубашка настолько отутюжена, что вполне могла маршировать сама по себе. Меня всегда поражало, как быстро мать могла привести себя в порядок, но в данных обстоятельствах это вызывало отвращение.

— Мам, — говорю я. — Я… я…

— Том мертв. — Она обхватила себя руками, не сводя глаз с моего лица. — Его больше нет.

— Я знаю… Я…

— Ты была за рулем.

— Я… я думаю да. Я не могу вспомнить, но…

— Пьяная. — Она подняла подбородок. — Да?

— Мне жаль, мама. Пожалуйста, — шепчу я. — Мне так жаль.

— Я не могу увидеть его, Эбигейл. Они не дают мне.

Я всхлипываю.

— Знаю. Я просила пусть к нему. Они сказали… они сказали он… Там…

— Нечего опознавать.

Я видела, как расширились ее глаза.

— Они отдали мне это. — Она раскрыла ладонь, чтобы показать цепочку Тома, ту самую, с выгравированными жетонами, которую я подарила ему на восемнадцатый день рождения. Она больше не блестела серебром, а сильно почернела и обуглилась. — Это все, что у меня осталось.

Я хотела обнять ее, хотела, чтобы она обняла меня в ответ. Хотела ощутить тепло, которое она всегда дарила Тому, и силу, придававшую ей независимость, силу, но в то же время холодность и отстраненность. Инстинктивно я протянула руки. Она не шелохнулась.

— Нечего опознавать, — повторила она, ее глаза снова стали жесткими. — Совсем ничего, Эбигейл. Тома больше нет.

— Мам, я…

— Он умер, — прошептала она, закрыв лицо руками, ее плечи дрожали. — Сгорел.

Я желала исчезнуть. Хотела, чтобы пол рухнул, забрав с собой меня, кровать, капельницу и пищащие аппараты. Я бы падала, падала, падала. И падала бы до тех пор, пока не исчезла совсем. Именно этого я заслуживала. Чтобы меня тоже не стало. Но земля оставалась твердой, и никто из нас не говорил. Мама оставалась совершенно неподвижной и смотрела на меня, пока не вошел доктор.

— Помните меня? — спросил он, затем повернулся к маме. — Некоторое время назад она совсем перестала понимать, что происходит. Я доктор Радж Патель. — Он протянул руку.

— Долорес Сандерс, — произнесла она, крепко пожав руку доктора. — Мать Эбигейл.

Он подошел ко мне, наклонился, чтобы послушать стетоскопом мою грудь.

— Болит? — мягко спросил у меня.

— Я ничего не чувствую. — Я отвернулась. Не хотела видеть сочувствие и заботу в его больших карих глазах. Я не заслуживала ничего из этого.

— Тебе повезло, — тихо сказал он, повесив стетоскоп на шею и нащупывая мой пульс на запястье.

Я резко повернула голову.

— Повезло?

Он похлопал меня по руке.

— Повезло, что тебя выбросило из машины. Повезло, что ты удачно приземлилась. И очень повезло, что кто-то остановился. Иначе ты…

— Кто-то остановился? — переспросила я. — Кто?

— Молодой человек, полагаю. — Он прочистил горло. — Синяки исчезнут. Перелом ноги заживет быстро — его сравнительно легко выправить. Но на обеих ногах останутся сильные шрамы от всех рваных ран. Они были довольно глубокими. Опять же, тебе повезло, что не задело артерию.

Я хотела, чтобы он прекратил говорить, что мне повезло. Мой брат погиб из-за меня. В чем моя везение?

— Меня не волнуют шрамы.

Доктор Патель медленно кивнул, и я заметила, что у него самого есть один, над верхней губой, в форме бумеранга. Может, он австралиец? Мне вдруг захотелось хихикнуть. Тому бы понравилась эта шутка. В мыслях пометила, что обязательно расскажу ему об этом, пока не вспомнила с острой болью в груди, что больше никогда не смогу ничего рассказать брату.

Тем временем доктор продолжал говорить.

— …так что пересадка кожи со временем может стать возможной. В наши дни пластическая хирургия творит чудеса. Будешь как новенькая и…

Я снова отвернулась, изучила безвкусные серые металлические жалюзи, закрывающие окна, заметила, какие они безупречно чистые. Нигде ни пылинки. Стерильные, лишенные жизни и возможности вообще на какаю-либо жизнь. Я покачала головой. Шрамы должны остаться.

— …так что позови медсестру, если тебе что-нибудь понадобится. — Доктор Патель сжал мою руку. — Все что угодно.

— Как насчет напитков? — спросила мама. Она вела себя так тихо, что я почти забыла о ее присутствии.

— Ей можно воду или сок, — ответил он с улыбкой. — Я скажу медсес…

Мама рассмеялась.

— А водку?

Брови доктора Пателя поползли вверх.

— Простите?

— Или это был джин? — Она положила свои руки на бедра, глядя на меня, ее голубые глаза казались холоднее, чем зимний день. — Или пиво? Или вино? Может все вместе?

— Миссис Сандерс, я не думаю…

— Она пила. — Мама выплюнула эти слова в его сторону, но не отвела от меня взгляда. — Моя дочь выпила. А потом она села за руль и…

— Возможно, мы…

— …и теперь ее брат, мой сын мертв.

Я закрыла глаза, снова призывая пол разверзнуться. «Пожалуйста, распахнись»

— Миссис Сандерс, — успокаивающе проговорил доктор, — я понимаю, что это должно быть невероятно трудно для вас…

— В самом деле? Правда? Это она виновата. — Мама указала на меня, и сила ее голоса удивила даже меня. — Она его убила.

— Мама, пожалуйста. — Слезы ручьем текли по моим щекам.

— Это был несчастный случай, — заметил доктор Патель. — И…

— Ты убила Тома, — закричала мама на меня. — Ты, блядь, убила моего сына.

Я редко слышала, чтобы мама ругалась. Это звучало так отвратительно из ее уст. Но не шло ни в какое сравнение с выражением ярости и абсолютного отвращения на ее лице. Ей не пришлось говорить, что она ненавидит каждую косточку в моем теле, осуждает каждый мой вздох, желает, чтобы это мои обугленные останки лежали в морге. Ей не требовалось говорить мне. И я тоже хотела, чтобы это была я.

— Миссис Сандерс, вам лучше уйти, — заявил доктор, положив ладонь на ее руку и решительно направляя к двери. — Сейчас же.

Я наблюдала, как мама вновь обрела самообладание, стряхнула его руку, сделала глубокий вдох, и маска совершенства снова опустилась на ее лицо.

— О, не волнуйтесь, доктор, — с едкой улыбкой произнесла она. — Я ухожу. — Мама направилась к двери, затем повернулась, ее лицо было пепельным, губы сжаты. — Я никогда не прощу тебе этого, Эбигейл. Никогда. — И затем она ушла, стук каблуков разносился за ней по коридору.

Доктор Патель поднял брови, глубоко выдохнул и неуверенно улыбнулся.

— Твоя мама придет в себя. Мы это уже видели, к сожалению. Но она простит. Ей просто нужно время.

Я перевела дыхание, которое задерживала, словно спасательный круг, и тут же почувствовала, что снова тону.

— Да. — Я полусерьезно кивнула. — Уверена, что вы правы. — Это проще, чем сказать, что он ошибается. Проще, чем пытаться объяснить сложные отношения, в которых мы с матерью находились.

Доктор Патель открыл рот, чтобы сказать что-то еще, и я отвернулась, снова сосредоточившись на чистоте металлических жалюзи. Через несколько секунд я услышала, как тихо закрылась дверь, и осталась одна.

***

— Эбби? Эбби? — Голос звучал нежно, тихо, знакомо.

— Том? — спросила я, полуоткрыв глаза, пытаясь сфокусироваться на фигуре рядом со мной. — Том?

— Это я, детка. Лиам. — Его голос звучал по-другому, хрипло, и я заметила, что он плакал. — Я потратил целую вечность, чтобы найти тебя. О, детка, посмотри на себя. — Он нежно поцеловал меня в щеку, обхватив пальцами мое лицо. — Посмотри на себя. Мне так жаль.

— Том, — прошептала я. — Его… его…

— Я знаю, — отозвался Лиам, пытаясь обхватить меня руками, но остановился, когда я тихо застонала. — О, боже. Мне так жаль, Эбби. Мне так жаль.

Я заплакала снова.

— Я… я ничего не помню.