Боголюбов, сильно повышенный мемуаристом в чине, приезжал ни больше ни меньше как принести Дельвигу извинения от имени шефа жандармов за то, что тот «разгорячился при последнем свидании». Так Александр Христофорович определил свою безобразную грубость. Бенкендорф знал, что Дельвиг собирается подавать на него жалобу государю, и второй задачей Боголюбова, искусного агента, было выведать о настроениях оскорбленного и его намерениях. И вообще что-либо выведать.

Подробная осведомленность III Отделения о происходившем в доме Пушкина перестанет быть таинственной, если помнить о частых визитах Варфоломея Филипповича…

Боголюбов, как по собственной склонности, так и по неофициальным поручениям замешался в щекотливые ситуации, имевшие политический оттенок. Когда литератор Жихарев, родственник братьев Тургеневых и управляющий их имениями, оказался нечист на руку и началась тяжба между опальным Александром Ивановичем, оберегавшим материальное будущее государственного преступника и эмигранта Николая Ивановича, и Жихаревым, то Варфоломей Филиппович выступил здесь в роли вполне определенной. 19 декабря тридцать первого года Александр Тургенев писал из Москвы Жуковскому: «Я узнал случайно, но достоверно, что Жих. приглашал известного Боголюбова и показывал ему какие-то бумаги мои в свое оправдание; это тот самый Богол., который крал у меня и у других бумаги, деньги и из коего вытряхал я некогда, при свидетелях, краденые вещи. — Впрочем он слишком известен, особливо Жихареву; здесь он играл какую-то роль, и я от этих людей должен всегда опасаться. Жих., не уплачивая, конечно, чего-то ждет. Мне выехать нельзя отсюда, не кончив с ним. Богол. едет сегодня в П-бург.

Пожалуйста, откликнись.

Я здесь встречал Богол. раза два, но уходил от него немедленно и два раза, узнав что он в доме, куда я приезжал, возвратился, не вошед в комнату; следовательно, он только лгать на меня может».

В это самое время Бенкендорф получил донесения о неблагонадежных разговорах Тургенева…

В тридцать третьем году в Петербург приехал из Москвы Нащокин и привез с собою молоденького артиста и начинающего литератора Николая Куликова, боготворившего Пушкина и старающегося запомнить и выспросить у Нащокина все, что касалось поэта. Куликов написал потом мемуары, приукрашенные и расцвеченные его воображением в деталях, но во многом очень ценные.

Жизнь с Нащокиным в Петербурге была для него праздником. «Эти веселые собрания продолжались постоянно, исключая только тех дней, когда Нащокин уезжал на Черную речку. Там у Пушкина он встретил старика Боголюбова, который тоже начал частенько посещать его вместе с прочими.

Боголюбов, старик ловкий и подвижный, с отталкивающей сатанинской физиономией, носил две звезды и был известен как креатура Уварова. Весь кружок обращался с ним сдержанно, как он ни юлил перед всеми, подражая им в сообщении новостей или смешных рассказов. Я и теперь с негодованием вспоминаю его скверное повествование о петербургском мальчике».

Сопровождавший Нащокина повсюду Куликов стал свидетелем любопытного разговора на даче у Пушкина, когда кто-то из друзей упрекнул его в пристрастии к Боголюбову, «этому уваровскому шпиону-переносчику». Тут же выяснилось, что Боголюбов бегает по городу, ища для Пушкина деньги в долг.

Так оно и было. Пушкину для поездки необходимы были деньги. Он обращался к ростовщикам. В таких случаях он пользовался и услугами доброхотов — чтоб найти источник займа. В Москве ему помогал Погодин, записавший однажды в дневник, что искал для Пушкина денег, «как собака». В Петербурге тридцать третьего года этой «собакой» был Боголюбов, все время которого проходило в подобных комиссиях и шнырянии по городу. Род его занятий того требовал.

Отношения Пушкина с Уваровым в то время были еще неприязненно нейтральными, и особой опасности в Боголюбове он не видел. Тем более что этот монстр его забавлял…

В тридцать четвертом году, утвердившись на министерском посту, Сергий Семенович решил официально приблизить к себе старого знакомого и постоянного подручного, сделав его чиновником для особых поручений.

Второго мая тридцать четвертого года Варфоломей Филиппович обратился к министру с «покорнейшим прошением»: «Желая иметь честь служить под начальством Вашего Высокопревосходительства, покорнейше прошу удостоить меня определением сообразно способностям моим по Министерству, высочайше Вашему превосходительству вверенному…»

Поскольку делалось все по предварительной договоренности, то Сергий Семенович немедля адресовался к Нессельроде:

«Милостивый государь

граф Карл Васильевич!

Числящийся при Герольдии коллежский советник Боголюбов обратился ко мне с просьбою о принятии его вновь в службу по ведомству министерства народного просвещения. Не предвидя с моей стороны к сему затруднений и усматривая из сего прошения, что он 22 года служил по ведомству министерства иностранных дел, за каковую службу по ведомству сему назначены ему именными высочайшими указами… оклады из общих государственных доходов, я почел долгом покорнейше просить Ваше сиятельство об исходатайствовании по бывшим примерам высочайшего соизволения на перечисление коллежского советника Боголюбова в ведомство министерства народного просвещения с сохранением им получаемых ныне окладов».

Ответ Нессельроде оказался очень странным. На просьбу Уварова о получении разрешения императора на перевод Боголюбова, что он, Нессельроде, как прямой начальник Варфоломея Филипповича и должен был сделать, вице-канцлер отозвался так: «Я приму в особенное себе удовольствие, если Ваше превосходительство исходатайствуете у государя императора определение г. Боголюбова во вверенное Вам министерство с производством ему вышеупомянутого оклада».

Коротко говоря, он умывал руки и предлагал Уварову самому хлопотать за Боголюбова в нарушение правил. Сам он не хотел быть прикосновенным к перемещению коллежского советника. Причем ответил он Сергию Семеновичу только через десять дней. Он обдумывал ситуацию.

Дальнейшие события развивались не менее странно. Уваров, уверенный в успехе своего ходатайства, заготовил указ Сенату о переводе Боголюбова и доложил императору.

И Николай своему любимцу отказал — в такой малости! Что ему было до того, — станет Боголюбов чиновником для особых поручений при министре народного просвещения или нет?

Причина тому была.

«Однажды, — рассказывает Греч, — когда Уваров был в Москве, Боголюбов пришел ко мне и прочитал письмо, в котором тогдашний товарищ министра просвещения уведомлял его, старого друга, о разных встречах, о блюдах в Английском Клубе, о речах и суждениях некоторых именитых особ.

— Неправда ли, интересно? — спросил у меня Боголюбов.

— И очень, — ответил я.

— Я читал это письмо генералу (тогда Бенкендорф не был еще графом), и ему оно понравилось».

В качестве товарища министра Уваров посетил Москву только один раз — в тридцать втором году, когда и совершил свою хитроумную комбинацию с ревизией университета и знаменитым докладом царю. В тот момент — до возвращения и доклада — положение его было достаточно шатким, и знакомить шефа жандармов с приватными письмами Сергия Семеновича значило отдавать его судьбу в руки Бенкендорфа. Они могли Александру Христофоровичу понравиться, а могли чем-либо его и раздражить.

Извращенная натура Варфоломея Филипповича толкала его предавать друг другу своих покровителей и шпионить для каждого за каждым. Но если Уваров, не располагая возможностями настоящего сыска, так и оставался в неведении относительно проделок своего «старого друга», то с Бенкендорфом такие штуки долго тянуться не могли.

Греч утверждает: «Дружба Боголюбова с Бенкендорфом пресеклась трагическою сценою. Однажды Боголюбов приходит к нему, ни о чем не догадываясь, и видит, что его появление произвело на графа сильное впечатление.

— Что с вами, любезный граф? — спрашивает Боголюбов. Бенкендорф подает ему какую-то бумагу и спрашивает:

— Кто писал это?