Мордвинов до самого конца был в памяти. Он сознался Киселеву и Бурцеву, что был подстрекаем в неудовольствии своем на первого Рудзевичем и Корниловым, и говорил, что сначала было не имел намерения вызвать его, а хотел жаловаться через графа Аракчеева государю, но, зная, как император его любит, и, опасаясь не получить таким путем удовлетворения, решился прибегнуть к дуэли».

Поединок как последний, высший суд.

Через несколько часов Мордвинов умер.

Смерть его, бесспорно, легла тяжело на совесть Павла Дмитриевича. Он-то знал и точно оценивал в глубине души все обстоятельства, предшествующие дуэли. Недаром он выплачивал вдове убитого пенсион из собственных средств — до конца ее жизни.

После поединка Киселев передал свои обязанности дежурному генералу, известил о происшедшем Витгенштейна и послал Александру письмо, смысл которого куда шире конкретного случая и показывает Киселева с важной для нас стороны: «Во всех чрезвычайных обстоятельствах своей жизни я непосредственно обращался к Вашему Величеству. Позвольте мне, Государь, в настоящее время довести до Вашего сведения об одном происшествии, которого я не имел возможности ни предвидеть, ни избежать. Я стрелялся с генералом Мордвиновым и имел грустное преимущество видеть своего противника пораженным. Он меня вызвал, и я считал своим долгом не укрываться под покровительство закона, но принять вызов и тем доказать, что честь человека служащего нераздельна от чести частного человека».

И далее он повторяет: «…я получил от него резкий вызов, который уже не позволял мне делать выбор между строгим выполнением закона и священнейшими обязанностями чести».

Обращаясь к царю, Павел Дмитриевич с «римской» прямотой декларировал основополагающую для человека дворянского авангарда мысль: никакие обязанности службы, никакой формальный долг перед государством не может заставить дворянина поступиться требованиями личной чести. «Священнейшие обязанности чести» «частного человека» — превыше всего. Роковые человеческие конфликты должны решаться вне закона государственного, но — по закону нравственному.

Павел Дмитриевич, при его далеко идущих планах, желал сохранить в глазах лучших людей армии свою репутацию человека незапятнанной чести, даже рискуя жизнью…

Александр одобрил его позицию… И потому, что любил Киселева, еще не подозревая его в то время в принадлежности к заговору, и потому, что дуэль, как это ни странно, импонировала его вкрадчиво упрямой, не блещущей физическим мужеством натуре, и потому, что снисходительное отношение к дуэлянтам входило в многообразную систему его игры с дворянством.

Император оставил Павла Дмитриевича на прежней высокой должности, показав, что августейшая воля неизмеримо выше писаного закона.

Зловещая подоплека истории ясна была не только ближайшему окружению Киселева — Басаргину, Бурцеву, но и дальним его друзьям. Закревский, узнав о поединке, писал: «Много хотел бы с тобою говорить по сему случаю, но не могу вверить мыслей моих почте, которая не всегда аккуратно ходит, а оставлю до личного с тобою свидания…» Под неаккуратностью почты здесь, естественно, подразумевалась возможность перлюстрации.

Но ничто в поведении Павла Дмитриевича не бывало простым и поддающимся ясной оценке с точки зрения человеческой.

И сама непосредственная причина конфликта при внимательном рассмотрении оказывается не столь уж для него выгодной.

Басаргин, знавший все дело от Киселева и близких к начальнику штаба людей, так описал поведение Мордвинова во время событий в Одесском полку: «…Частным образом сделалось известным, как главнокомандующему, так и генералу Киселеву и об заговоре, и о том, что бригадный командир Мордвинов знал накануне происшествия, что в Одесском полку готовится какое-то восстание против своего командира. Вместо того, чтобы заранее принять какие-либо меры, он, как надобно полагать, сам испугался и ушел ночевать из своей палатки, перед самым смотром войск (войска стояли в лагере) в другую бригаду».

Конечно, можно толковать поведение Мордвинова, исходя из характеристики Киселева: «Слаб здоровьем. Слаб умом. Слаб деятельностью». Можно предположить, что Мордвинов просто побоялся замешаться в историю и вместо того, чтоб властью бригадного командира унять Ярошевицкого и спасти Рубановского, устранился — «слаб деятельностью». И тогда возмущение Павла Дмитриевича было бы понятно и оправдано.

Однако все оказалось не совсем так. Аракчеевец Ярошевицкий действовал в пределах закона и побеждавшей в армии традиции. Мордвинов знал, что командир соседней дивизии генерал Орлов, жестоко преследовавший ярошевицких, отстранен от должности, а поборник гуманности майор Раевский и вообще сидит в крепости. Знал и то, что Киселев не поддержал Орлова. Не обладая ни авторитетом Орлова, ни его убеждениями, Мордвинов, естественно, не решился открыто принять сторону молодых офицеров. Но он явно им сочувствовал и, видимо, считал, что единственное средство убрать Ярошевицкого — скандал. В конце концов, Рубановский приносил себя в жертву добровольно, ради товарищей.

Но Мордвинов не просто устранился и дал заговору осуществиться.

В письме императору Павел Дмитриевич вынужден был сформулировать истинную вину Мордвинова: «Во время несчастной истории в Одесском полку начальник дивизии известил меня о ней в Тульчин, обращая главным образом мое внимание на недостаточную энергию в этом деле бригадного командира, который, — писал он, — отказался арестовать офицера Рубановского в момент совершения им преступления».

Киселев писал правду: император мог проверить сообщаемые им сведения. Но из этого текста следуют два важнейших вывода.

Во-первых, Мордвинов проявил незаурядное мужество, отказавшись арестовать поручика, избившего перед строем полкового командира. Тем самым он изобличил истинные свои симпатии. И поступок его вызывает уважение.

Во-вторых, донес на него Киселеву именно генерал Корнилов. И, стало быть, налицо двойная игра. Рудзевич и Корнилов вовсе не сочувствовали обиженному Киселевым бригадному командиру, а пытались, как тараном, ударить им в ненавистного начальника штаба армии.

Но как бы то ни было, поведение Киселева по отношению к Мордвинову очень напоминает его тактику в деле Раевского — Орлова. Понимая, что если он покроет Мордвинова, то это может быть использовано против него, он встал на позицию армейского законника. Разумеется, Рубановский и молодые офицеры были ему ближе Ярошевицкого. Но что из того? Он преследовал высшие цели…

Деятели тайного общества, вопреки простейшей логике, поддержали Киселева. Сергей Григорьевич Волконский писал Павлу Дмитриевичу: «Ты знаешь, что в кругу нашей армии нет человека, который бы иначе говорил по предмету твоего поединка, как с отличным уважением». Он конечно же имел в виду вполне определенный круг.

Таков был этот человек, способный на изощренную политическую игру, использовавший приемы, доходившие до коварства, скрывавший под личиной безграничной верноподданности наполеоновские планы, но при этом готовый выйти без колебаний на смертельный поединок, чтоб никто не мог усомниться в его понятиях о чести, заслуживший доверие таких рыцарей, как Волконский, Басаргин, Бурцев, Михаил Орлов, Денис Давыдов, а главное, смолоду и до смерти оставшийся верным своей мечте — уничтожению рабства в России. Честолюбие его было честолюбием истинным и высоким…

Вскоре о происшедшем узнали в Кишиневе. Пушкин увидел в поединке генералов глубокий и поучительный смысл. «Дуэль Киселева с Мордвиновым, — вспоминал Липранди, — очень занимала его; в продолжение нескольких и многих дней он ни о чем другом не говорил, выпытывал мнения других; на чьей стороне более чести, кто оказал более самоотвержения и т. п.? Он предпочитал поступок И. Н. Мордвинова как бригадного командира, вызвавшего начальника Главного штаба, фаворита государя. Мнения были разделены. Я был за Киселева; мои доводы были недействительными. Н. С. Алексеев разделял также мое мнение, что Пушкин остался при своем, приписывая Алексееву пристрастие к Киселеву, с домом которого он был близок. Пушкин не переносил, как он говорил, „оскорбительной любезности временщика, для которого нет ничего священного“…» (Позже, как мы знаем, он решительно изменил свое мнение.)