Киселев ждал иного. Он ждал, что речь пойдет о крестьянах помещичьих, чье положение казалось ему опаснее и чьим устройством надо было заниматься в первую очередь. Но Николай был так встревожен приуральскими бунтами, что выбрал крестьян казенных. Если бы взбунтовались крепостные, он попытался бы начать с них. Он пытался заткнуть ту дыру, из которой вода хлестала в настоящий момент. Идея непрочности всего корабельного корпуса не вмещалась в его сознание.
Он жаловался на упрямство старого Канкрина, но ввел его в комитет тридцать пятого года. А Бенкендорфа, который был к этому моменту сторонником реформы, — не ввел. Он знал умонастроение всех членов комитета и понимал, что Киселев и Сперанский окажутся в меньшинстве. Но, умом понимая необходимость приступить к постепенному процессу отмены рабства, он в глубине души боялся получить от комитета прямые и ясные предложения, ибо тогда пришлось бы действовать…
И теперь он направлял единственного твердого реформатора на устройство положения крестьян казенных, что было важно, но далеко уступало по неотложности решению другого вопроса — отмены крепостного права.
Он жаловался на отсутствие сотрудников. Да кто же ему был виноват?
Разумеется, Репнин и Ермолов, не говоря уже о Михаиле Орлове, обладали государственным смыслом — не чета Васильчикову, человеку весьма недалекому и убежденному, что все беды России происходят от дурной работы администрации. Но царь уверен был в личной преданности Васильчикова, и это с лихвой искупало его государственную бездарность.
Разумеется, Киселев в комитете по крестьянскому вопросу нашел бы общий язык с Татищевым, послом в Вене, и графом Михаилом Семеновичем Воронцовым, с которым переписывался по крестьянскому вопросу. Но именно этого общего языка нескольких влиятельных деятелей Николай и страшился.
Николай знал о здравой позиции графа Воронцова и даже ссылался на нее, когда держал речь в одном из комитетов. Но отнюдь не привлекал его к этой деятельности.
Он держал при себе Киселева, покровительствовал его идеям, подбадривал его, но ни в коем случае не давал собраться в единую группу тем, кто всерьез мог заняться крестьянской реформой.
Когда погрязшие в бесплодных спорах тридцать пятого года Васильчиков, Дашков и Канкрин утопили благие намерения Киселева и Сперанского, Павел Дмитриевич несколько пал духом. Решительный оптимизм, еще недавно им владевший, уверенность в своих силах, вывезенная из Дунайских княжеств, где он был предоставлен самому себе и где реформа так удалась, к началу тридцать шестого года слегка поблек. Он скверно себя чувствовал и собрался за границу — лечиться. Свидание с императором 17 февраля снова его обнадежило.
На прощание Николай сказал, а Киселев, вернувшись домой, немедля записал в дневник высочайшее напутствие: «Повидайся со Сперанским, я ему говорил о моих намерениях и прошу тебя сообразить все это с ним, дабы представить мне общее ваше предположение об устройстве этого дела. Я уверен, что оно пойдет хорошо, потому что мы друг друга понимаем. Ты будешь мой начальник штаба по крестьянской части… С божьей помощью наше дело устроится. Я уверен».
Через день Павел Дмитриевич записал: «Трехчасовая беседа со Сперанским». С этого дня они встречались постоянно. Реформатор прошлой эпохи, в душе ни во что уже не веривший, и реформатор эпохи наступившей, исполненный надежд, обсуждали принципы нового устройства казенных крестьян. Киселев искренне верил, что это лишь начало общекрестьянской реформы. Так думал не только он. Граф Воронцов писал ему, что теперь «можно ожидать разумного и твердого движения к существенному и необходимому улучшению быта крестьян вообще».
Положение Павла Дмитриевича укреплялось с каждым месяцем. Хорошо знавший его современник вспоминал: «Генерал Киселев достиг верха милостей. Он сделался баловнем императора и императрицы… Улица, в которой он жил, была запружена экипажами посетителей, которые приезжали к нему со всех сторон на поклон… С своим тонким и острым умом он жестоко смеялся над низостию этой толпы льстецов, которых он презирал от глубины души. Однако же он сделался озабоченным в предвидении затруднений, которые ему придется побеждать; как бы ни был боец смел и храбр, в таких великих начинаниях есть всегда условия, которых нельзя не опасаться».
Друг Пестеля, Орлова, Волконского, Лунина, миновавший за смутное десятилетие немало стремнин и рифов, несмотря на все опасения, уверен был, что дело освобождения крестьян в его руках. Он уверен был, что теперь вот, наконец, пожнет плоды своей жизненной политики. Печальный скептицизм Сперанского и мрачное уныние Орлова все еще удивляли его…
Через десять лет после смерти Пушкина на заседании Совета министров, при обсуждении крестьянского вопроса, который был так же далек от разрешения, как и в середине тридцатых годов, резко столкнулись мнения двух членов Совета.
Разбиралась жалоба крестьян графини Самойловой, у которых при переходе имения к другим владельцам отобрали землю, купленную ими на собственные деньги. Жалоба осталась бы без удовлетворения, если бы Киселев, министр государственных имуществ, пользовавшийся всяким случаем для напоминания о необходимости реформ, не вмешался в дело. Он заявил Совету, что видит возможность выкупить этих крестьян и перевести их в казенные, государственные, и просил поручить эту операцию ему.
А далее он сказал:
— Без всяких изворотов я обращаюсь прямо к цели моего желания, которое состоит в том, чтобы обратить к законодательному рассмотрению вопрос о крестьянской собственности. Время наступило отсекать все, что в крепостном состоянии более отяготительно, а жить, работать и приобретать без права на собственность есть положение противуестественное.
«Время наступило…» — этот оборот применительно к крестьянской реформе произносился с екатерининских времен. И произносился далеко не всегда искренне. Но Павел Дмитриевич пользовался каждым случаем, каждым частным поводом для попытки вразумить своих коллег.
— Вопрос этот слишком важный и к делу, о котором мы толкуем, прямо не относящийся! — раздраженно заметил министр просвещения, несколько поблекший, но все еще элегантный Сергий Семенович Уваров. — Кстати ли заниматься им походя, при случае частном?
Министры с опасливым интересом наблюдали, как багровеет широкое лицо Киселева… А Павел Дмитриевич, переводя дыхание и заставляя себя успокоиться, думал, что с наслаждением поставил бы этого престарелого щеголя на восьми шагах под пистолет и посмотрел бы, как расплывается его брезгливая самоуверенность, самоуверенность человека, никогда не видевшего настоящей опасности. Он так явственно представил себе бледного Уварова, у которого пистолет скользит в потных вздрагивающих пальцах, что улыбнулся. Но тут же увидел клонящегося Мордвинова, прижавшего левую ладонь к простреленному животу, и улыбаться перестал.
Все смотрели на него ожидательно. Уваров, не понимающий ни паузы, ни улыбки, — с некоторой тревогой.
— Жаль, что вы не были в военной службе, Сергий Семенович, — деловито сказал Киселев, — вы прославились бы как мастер маневра. И в самом деле — всякий раз, когда я представляю общее положение, вы возражаете, что внезапный общий поворот опасен и что следует исправлять зло частями и последовательно, отсекая его при каждом удобном случае, — в этом есть смысл. Но когда представляется такой случай, тогда вы находите, что дело текущее и частное не может возбуждать суждений, касающихся общего. Но подобная теория, — Киселев тяжело наклонился вперед и, не мигая, смотрел на Уварова, — ведет прямо к тому, чтобы остаться в неподвижности и ожидать кровавых событий…
Император на этот раз принял сторону Киселева. Но не до конца и с оговорками. «Не разом и не теперь», — сказал он Павлу Дмитриевичу в конфиденциальном разговоре.
«Не теперь…» Эта формула порхала в имперском воздухе рядом с оборотом «время пришло». Взаимно они нейтрализовывали друг друга.
Крепостным разрешено было приобретать земли, но они не имели права «располагать оными без ведома и согласия помещика». То есть земли, купленные на их деньги, фактически принадлежали не им. А их движимое имущество по-прежнему считалось достоянием помещика.
