Очевидно, сведения Пушкина и Вяземского, полученные из разных источников, были основательны: фаворит и фактический диктатор монаршей милостью, опасаясь потери влияния, организовал убийство возможного соперника, вознаградив затем убийцу.
Потемкина пугала не просто потеря места в постели императрицы — он вскоре расстался с ним без особого сожаления, но — прежде всего — утрата власти. Генерал-поручик Голицын был не чета Сеньке-бандуристу, и Потемкин пресек его политическую карьеру с помощью нечистой дуэли.
Других — более ранних — данных у нас нет, и мы можем отсчитывать начало политической традиции в истории русской дуэли с 1775 года — года казни Пугачева. И наверняка не случайно.
Дуэль как явление массовое подготовлено было атмосферой елизаветинского царствования с разнонаправленностью его тенденций. С одной стороны — явное ослабление самодержавных тисков, реформаторский напор Шуваловых, небывалое расширение прав Сената, образование специальной «конференции» из сановников и генералитета для обсуждения важнейших проблем, то есть некоторое движение к идеям 1730 года, к рассредоточению власти. С другой — фактическое отстранение рядового дворянства от участия в решении судеб Отечества. Это усиливало в умах и душах думающих дворян то горькое раздвоение, что пошло с Петра. Старания правительства откупиться от дворянства крестьянскими головами, последовательно увеличивая власть помещиков над крестьянами, замирили далеко не всех. Слишком многие понимали катастрофичность этого пути.
Первая незрелая попытка предшественников дворянского авангарда в 1730 году выйти на политическую арену и противостоять как самодержавию, так и верховникам подавлена была основной массой гвардейского офицерства, вдохновляемой и организованной идеологами бюрократического самодержавия Остерманом и Феофаном Прокоповичем. Придавленный физическим, а в большей мере психологическим террором Анны Иоанновны и ее подручных процесс формирования дворянского авангарда замедлился, чтобы затем развернуться стремительно.
Ощутившее в полной мере свою ответственность за судьбы России рядовое дворянство дало исполнителей переворота 1762 года, идеологами которого стали антиподы Остермана и Прокоповича — Панины, К. Разумовский, Бецкой, Дашкова, пытавшиеся развить лучшие тенденции елизаветинского царствования.
В шестидесятые годы активное дворянство направило свою молодую энергию в политическую сферу — заговоры Мировича, Хрущева и других, упорное противостояние диктатуре клана Орловых, обсуждение грядущих реформ, Комиссия уложения, интриги в пользу наследника Павла Петровича.
Затем, когда на обманутые надежды страна — крестьянство, казачество, низшее духовенство — ответила гражданской войной, пугачевщиной, родовому дворянству пришлось решительно консолидироваться с властью, чтобы не погибнуть.
А как только необходимость в консолидации отпала — среди прочих общественных явлений началось наступление дуэльной стихии.
Накапливающееся десятилетиями новое самовосприятие русского дворянина перешло, наконец, в принципиально иное качество.
Знаменитый мемуарист Болотов рассказывал, как в пятидесятые годы, во время Семилетней войны, он, русский офицер, был грубо оскорблен другим офицером, но продемонстрировал высокое самообладание и не только не вызвал грубияна, но и не ответил грубостью на грубость. Товарищи Болотова вполне его одобрили, а сам он пишет об этой истории с гордостью… Через двадцать лет такое поведение сочтено было бы трусливым и позорным.
В 1791 году литератор Н. И. Страхов выпустил «Переписку Моды», чрезвычайно напоминающую крыловскую «Почту духов», вышедшую двумя годами ранее. В нравоописательной этой переписке немалое место уделено дуэлям.
В начале книги воспроизводится «Просьба фейхтмейстеров к Моде»: «Назад тому несколько лет с достойною славою преподавали мы науку колоть и резать, и были первые, которые ввели в употребление резаться и смертоубийствовать. Слава наша долго гремела и денежная река беспрерывно лилась в карманы наши. Но вдруг некоторое могущественное божество, известное под именем здравого смысла, вопреки твоим велениям совсем изгнало нас из службы щегольского света. Чего ради мы, гонимые, разоренные, и презираемые фейхтмейстеры, прибегли к твоей помощи и просим милостивого защищения».
Наблюдательный и осведомленный современник утверждает, что расцвет деятельности учителей фехтования пришелся на предшествующее десятилетие — восьмидесятые годы. Восьмидесятые годы — время «Жалованной грамоты», закрепившей личные права дворянства, отбитые у власти в стремительном напоре дворцовых переворотов. С другой же стороны, восьмидесятые годы — время окончательной стабилизации военно-бюрократической империи, введение режима наместников, обладавших всей полнотой власти на местах и ответственных только перед императрицей, когда жаждущий деятельности дворянский авангард оказался жестоко включен в усовершенствованную государственную структуру и окончательно лишен сколько-нибудь самостоятельной роли.
Злое электричество, возникшее от пересечения этих двух тенденций, и стимулировало — до абсурдного накала — дуэльную активность дворянской молодежи.
Через двадцать страниц после «Просьбы фейхтмейстеров» автор «Переписки Моды» поместил письмо «От Дуэлей к Моде»: «Государыня моя! Я, чаю, вы довольно памятуете, сколь много мы утончали и усовершенствовали поступки подвластного вам щегольского света. Бывало в собраниях, под опасением перерезания горла, все наблюдали строжайшее учтивство. Но этого еще мало! Бывало, посидишь хоть часок в гостях, того и гляди, что за собою ничего не ведавши, поутру мальчик бряк на дворе с письмецом, в котором тот, кого один раз от роду увидел и едва в лицо помнишь, ругает тебя наповал и во всю ивановскую, да еще сулит пощечины и палочные удары, так что хоть не рад, да готов будешь резаться. Бывало, взгляд, вид, осанка, безумышленное движение угрожали смертию и кровопролитием. Одним словом, внедавне все слова вешались на золотники, все шпаги мерялись линиями, а поклоны футами. Бывало хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаянности зацепит шпагою и шляпою, повредит ли на голове волосочек, погнет ли на плече сукно, так милости просим в поле… Хворяющий зубами даст ли ответ вполголоса, насморк имеющий скажет ли что-нибудь в нос… ни на что не смотрят!.. Того и гляди, что по эфес шпага!.. Также глух ли кто, близорук ли, но когда, боже сохрани, он не ответствовал или недовидел поклона… статошное ли дело! Тотчас шпаги в руки, шляпы на голову, да и пошла трескотня да рубка!»
Сквозь сатирическое преувеличение здесь явственно проступает серьезность мотивов происходившего: поднявшееся одним рывком на новый уровень внешнего и внутреннего раскрепощения дворянство вырабатывало столь варварским образом новую систему взаимоотношений — систему, в которой главным мерилом всего становилось понятие чести и личного достоинства. Однако отсутствие разработанной «идеологии чести» (чем впоследствии будет настойчиво заниматься Пушкин) приводило к тому, что поединок представлялся универсальным средством для решения любых бытовых проблем, от самоутверждения до обогащения. «Небезызвестно, думаю, и то вам, милостивая государыня, что мы, было, до такого совершенства довели людей, что право о превосходстве дарований не иначе решалось, как шпагою. — В случае, когда кто-либо, обожающий какую-нибудь красотку, усматривал, что она любит другого… не рассуждали, что не сей виноват, но причиною сего есть превосходные дарования, способности нравиться, или всего более виновата в том любовь… Куда! Так ли наши думали?.. Или умри, или отступись… Также умен ли кто, учен ли кто, да бывало осмелится-ка в чем-нибудь поперечить невежде, знающему биться на шпагах, так дело и выходило, что в чистом поле сей последний доказывал первому, что он-то перед ним сущий невежда. Бывало также поединки составляли и промысел. Полюбится ли храбрецам у богатого труса лошадка или санки, тотчас или вызов и оплеухи, или отдай лошадь и санки… Такие были храбрецы, которые резали людей внутри своего отечества и шпагою просверливали тело самым лучшим своим друзьям, родственникам и милостивцам. Бывало и то честь, если кто может предъявить подлинные доказательства, что он на поединках двоих или троих отправил на тот свет.
