В двадцать четвертом году Павел Дмитриевич, убедившийся, что император не решается приступить к реформам вообще, а главное — к движению в сторону свободы крестьян, укреплял связи с теми, кто мог двинуть события, взломать вековой лед, вынудить царя действовать на пользу страны или же устранить его. Он скользил по самому краю, скользил, как ему казалось, чрезвычайно искусно. Потеряв Орлова, он приобрел полкового командира Пестеля, зная, что за ним стоят генерал Волконский и целая группа командиров пехотных и конных полков.
Когда в декабре 1825 года начались аресты членов тайного общества, окружавших Киселева, то он и здесь остался верен себе. Его адъютант Басаргин вспоминал: «„Вы принадлежите к тайному обществу, — сказал он, как только мы остались одни, — отрицать этого вы не можете. Правительству все известно, и советую вам чистосердечно во всем признаться…“ — „Я желал бы знать, ваше превосходительство, — отвечал я, — как вы спрашиваете меня, как начальник штаба, официально, или просто как Павел Дмитриевич, с которым я привык быть откровенным“. — „Разумеется, как начальник штаба“, — возразил он. „В таком случае, — сказал я, — не угодно ли будет вашему превосходительству сделать мне вопросы на бумаге, — я буду отвечать на них. На словах же мне и больно и неприятно будет говорить с вами, как с судьею, смотреть на вас просто как на правительственное лицо“. Он задумался и потом сказал: „Хорошо, вы получите вопросы“. Я поклонился и хотел удалиться, но, когда подходил к двери, он вдруг сказал, переменив тон: „Приходи же обедать к нам, либерал, мы с тобой давно не виделись“».
Перед отправкой Басаргина в Петербург у них произошел следующий разговор: «Любезный друг, — сказал генерал своему адъютанту-заговорщику, — не знаю, до какой степени ты замешан в этом деле; помочь тебе ничем не могу; не знаю даже, как я сам буду принят в Петербурге. Все, в чем могу уверить тебя, это в моем к тебе уважении, которое не изменится, что бы ни случилось с тобою».
К этому времени Киселев, разбиравший вместе с генералом Чернышевым бумаги своего арестованного друга Пестеля, получивший от Чернышева обильную информацию о заговоре, прекрасно себе представлял, в каком обществе состоял его адъютант…
Таков был этот человек, явно рассчитывавший в случае успеха Пестеля и его товарищей естественно примкнуть к ним и заняться государственными реформами, смягчая радикализм и отсекая крайности, и сумевший после разгрома заговора уцелеть и пойти своим путем — еще выше.
Весной 1826 года, когда в Петербурге шло еще следствие над его вчерашними друзьями, когда все, кого могли заподозрить в либерализме и причастности к тайным обществам, пребывали в состоянии если не паники, то глубокой подавленности, Киселев напряженно размышлял о том зле, которое отравляло общественную и политическую жизнь страны и обещало куда более опасные потрясения, чем недавно открытый заговор…
В апреле того же года некий рядовой Днепровского пехотного полка, возвращаясь из отпуска и поссорившись по пути с управителем какого-то имения, объявил себя майором, уполномоченным самим государем арестовывать помещиков и облегчать участь крестьян. И крестьяне с восторгом поверили этому удивительному самозванцу. Он собирал мирские сходы, с помощью сотских сажал в кандалы управителей, ему давали лошадей для передвижения от поместья к поместью… Наконец он был схвачен каким-то энергичным чиновником, посланным навстречу.
Когда Киселев сообщил об этом происшествии командующему армией, находившемуся тогда в столице, престарелый фельдмаршал ответил ему: «Любезный Павел Дмитриевич! Того же дня, как получил письмо ваше о происшествии рядового Днепровского полка, довел оное до сведения государя; по следствию ожидать должно, что сие происшествие от людей злоумышленных, а не им самим выдумано, ибо эта самая история происходила и во многих других губерниях, все в том же самом смысле, что помещиков берут в С.-Петербург, а мужикам дается вольность».
Конечно же Витгенштейн повторяет суждение Николая. Это была неколебимая логика самодержавия — все проявления народного недовольства объяснять подстрекательствами злоумышленников как отечественных, так и иностранных. Так судила Екатерина о причинах пугачевского восстания, так судил Александр о причинах семеновской истории.
Киселев был куда трезвее и политически профессиональнее. Он судил иначе: «Явился безграмотный, невидный, в худой шинели солдат и провозглашением свободы очаровал народ; этим могущественным словом преклонил к себе все умы и всем внушил беспрекословное доверие, которое ни минуты и нигде не изменилось, даже при исполнении безрассудных повелений… Войдя в рассмотрение готовности, с коею крестьяне изъявили повиновение обольстителю-солдату, должно сознаться, что последователи более проницательные и решительные могут сделаться орудием неисчислимых бедствий, и что здесь провидение явно указывает правительству на необходимость тщательного рассмотрения причин, возбуждающих мятежный дух в крестьянах, и на те постановления, которые необходимы к отвращению оных причин».
Павел Дмитриевич, сидя на горячем еще пепелище дружественного ему тайного общества, хотел понять, а потому понимал, что «неисчислимые бедствия» неизбежны, если не уничтожить или по крайней мере не ослабить «причины, возбуждающие мятежный дух крестьян».
И кто эти будущие вожди мятежей — «последовательные и решительные»? Киселев был слишком умен и трезв, чтобы представлять беглых солдат или предприимчивых казаков на этом месте. Нет, он вспоминал бешеное нетерпение Орлова, холодную стремительность Пестеля, спокойную уверенность Волконского.
Что будет, если не лядащий солдатик в старой шинели объявит себя посланцем государя для укрощения и выведения помещиков, а новые Орловы и Пестели? Что будет, если новый Муравьев-Апостол с мятежным полком объявит именем царя крестьянское ополчение?..
Что будет тогда, коли этот самый солдатик, на полномочную персону — майора! — ничуть не похожий, триумфально мчался на крестьянских подводах от селения к селению, отменяя власть помещиков? «Кто был на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении?..»
Понимал ли это Николай?
Во всяком случае, события декабря 1825 года и января следующего года — мятеж черниговцев — оказались сильным уроком. О постоянных крестьянских волнениях он тоже знал. Знал, что уже десять лет правительство живет меж двух опасностей — со стороны недовольной части дворянства и со стороны озлобленного крестьянства. Он не верил, что казни и ссылки лета двадцать шестого года покончили с дворянской фрондой, как не верил и в целительную силу воинских команд, подавлявших крестьянские мятежи.
Не менее напряженно, чем кто бы то ни было, император Николай искал способов замирить страну.
Через сто с лишним лет после смерти основателя империи, создателя той жесткой и неуравновешенной системы, внутри которой на одном полюсе стоял самодержец с малой группой клевретов (и вместе они обладали гигантской властью), на другом — миллионы крестьян, не имевших вообще никаких прав, а между ними дворянство, испытывавшее давление и снизу и сверху и до поры блокировавшееся в массе своей с верхами из страха перед мужицким топором и дубиной, — через сто с лишним лет после смерти отца могучей бюрократии, призванной сделать систему устойчивой, император Николай начал догадываться, что ни одно из ранее применявшихся его предшественниками средств сегодня уже не действенно и надо искать что-то новое и сильное.
После того как он с величайшим прилежанием изучил во время следствия историю тайных обществ, он перестал доверять дворянству, ибо увидел вещи, его поразившие, — дело было не только в размахе, с которым преступные сообщества за десять лет охватили массу офицеров и чиновников, дело было еще и в том, что члены тайных организаций — пускай бывшие! — оказались повсюду. Его любимый флигель-адъютант Василий Перовский, как оказалось, тоже был не без греха. Начальником всех караулов, охранявших 14 декабря дворец и правительственные учреждения, был гвардии полковник Моллер — «старинный член тайного общества». В ночь перед мятежом в дворцовом внутреннем карауле стоял конногвардеец князь Одоевский — «самый бешеный заговорщик». Следственная комиссия по желанию царя намеренно рвала некоторые нити, многие сведения «оставлялись без внимания». И Николай, и Константин уверены были, что вскрылось далеко не все — что некие важные лица остались в тени.
