Этот же офицер как-то раз довольно проворно помог ему вернуть украденный секач, с которым профессора много связывало со времен путешествия по Пиренейскому полуострову. Когда Дарденн пожаловался офицеру на пропажу, русский очень рассердился и приступил к допросу своего денщика. Тот сначала все отрицал, но через четверть часа со многими извинениями топор вернули, лишь бы потерпевший не поднимал шумиху. Дарденн писал: «Я вам все это сообщаю, дорогой друг, чтобы вы могли понять ту власть, какую русский офицер имеет над солдатом, и насколько последний боится избиений. Относительно той части населения, которая в России находится под унизительным ярмом рабства, я имел долгую дискуссию с офицером»[1641].

В письме от 6 марта Дарденн, кратко пересказывает содержание дискуссии между ним и его постояльцем о крепостном праве. Русский уверял, что в России крестьяне самые счастливые во всей Европе: хозяин предоставляет крепостному и кров, и пищу. Дарденн же настаивал, что самый драгоценный дар - это свобода, и никакой пищей ее потерю компенсировать нельзя[1642].

Русский офицер акцентировал постоянную заботу хозяев о своих крестьянах, а французский профессор напирал на ущемление прав личности. Переубедить этого русского, который должен был унаследовать от отца 2000 крепостных, не удалось. 

В ходе военной кампании зимы - весны 1814 г. первыми из интервентов, с кем приходилось сталкиваться лицом к лицу гражданским французам, зачастую были именно казаки - «глаза и уши армии». Архетипический страх жителей Запада перед нашествием с Востока варваров, растиражированные стереотипы России как страны варварской, противоположной «цивилизованному миру» стали благодатной почвой для наполеоновских пропагандистов. Подготовка военной кампании 1814 года, как и сам ее ход, сопровождались интенсивной идеологической обработкой населения Франции. Союзники хотели противопоставить Наполеона-корсиканца французской нации, а Наполеон - цивилизованные народы нецивилизованным, напугать уставших от длительных войн французов «нашествием варваров» и тем самым побудить к активному сопротивлению.

Союзники в своих прокламациях представляли войну едва ли не как некое подобие операции по принуждению Наполеона к миру, а свои войска - как некие миротворческие контингенты (правда, очень многочисленные). Французская пресса, реагируя на прокламации союзников, неустанно старалась уличить союзников в обмане: обещали мир и полный порядок, а сами грабят и насилуют! Как будто если бы командование коалиции не обещало поддерживать во время интервенции в войсках строгую дисциплину, то все было бы лучше.

Информационное давление, в том числе, например, переизбыток рассказов о зверствах казаков, всегда означает одновременно и информационный голод: обыватели уже не верят или, как минимум, не доверяют официальным сообщениям и, не имея достоверных сведений, живут слухами и молвой. Но быстро распространяются только дурные вести; слухи, подкрепленные картиной прибывающих раненых или отъезжающих представителей администрации, способны породить панику. А паника - проявление цепной реакции: многие жители предпочитают оставить свои жилища на произвол судьбы и бежать подальше от приближающегося врага. Стоит ли удивляться, что двери, ставни, мебель из брошенных домов исчезнут этой зимой в бивуачных кострах интервентов? А молва уже несет свежие рассказы о разоренных домах, порождая очередные страхи... Первая встреча с казаком, врезавшаяся в память на долгие годы, - как встреча с инопланетянином: и страшно, и любопытно. И будет о чем вспомнить, и чем похвастаться перед внуками.

Прибытие в тот или иной город регулярных французских войск, казалось, должно бы вызвать подъем энтузиазма. Но надежды, если они и были, быстро угасли: с каждым глотком «на прощание» уходящих императорских гвардейцев настроение городских буржуа становилось все сумрачнее, они оставались предоставленными на милость победителя. Бодрые заверения в намерении «сбросить казаков в Сону» или «выполнить свой долг до конца» при приближении этого самого врага быстро сменяются у большинства пессимизмом и поиском аргументов, оправдывающих нежелание расставаться с жизнью, несмотря на обещания, долг и даже угрозы ветеранов Мортье или кого бы там ни было. Отчаяние коменданта, приказы «держаться» и фактический отказ национальных гвардейцев сопротивляться, наконец, пара выстрелов союзников из пушки, быстрая капитуляция и символ дня - труп у городских ворот единственного погибшего в этой истории несчастного француза как месть за оказанное сопротивление.

Наполеоновские власти пытаются поднять население на массовое сопротивление интервентам, но умами владеют чувства самосохранения, тревоги и опасения за жизнь и собственность. Кое-где французы открыли городские ворота при первом же требовании первого же встречного офицера союзников. Кое-где национальная гордость была утешена: в сторону врага сделали несколько выстрелов. Удовлетворено и дамское любопытство: оккупация сулила новые ощущения и впечатления.

Стеснения и неудобства от расквартированных войск - явление не самое страшное, но хорошо запоминаемое. Этот непосредственный, личностный контакт с «Другим» вызывает у мемуаристов больше эмоций, чем геройство погибшего, теперь уже не совсем понятно за что, соотечественника. Рост цен на вино и продукты питания, обозы и маркитантки, заполнившие улицы города, и совсем уже непривычное и достойное философской сентенции о бренности бытия и нравственности простолюдинов любой национальности - торговля награбленным добром у стен города - все нарушает обычный ритм жизни. Госпиталь с тифозными больными или манифестации обрадовавшихся местных роялистов, чужая речь, диковинные наряды и вооружение воинов, навевающих смутные образы Средневековья и заставляющие вспомнить историю времен Атиллы, даже крик варваров «Ура!» - все вызывает опасения.

Вместо привычного префекта - временная комиссия, вместо доверия администрации - заложники. Новые власти - новые страсти.

Реквизиции горожане были обязаны обеспечивать и раньше - для нужд французских войск. Но, когда речь идет о реквизициях в пользу союзников по антифранцузской коалиции, французским авторам следовало вздыхать и сетовать на их «непомерность». Как будто им была известна эта самая «мера» и как будто эти требования кто-то выполнял в полном объеме.

С началом работы оккупационной администрации на улицах города появились афиши, печатались бюллетени, газеты, делались различные заявления официальными лицами и т. п. Но эта информация не всегда была правдива и не всегда оперативна. Нехватка информации усиливала страхи или порождала ложные надежды. Горожанам нужен был альтернативный источник информации. Таким источником стали слухи. Оккупированный и изолированный от других город - царство слухов. Слухи и до первой встречи с «Другим» во многом определяли поведение гражданского населения: кто-то предпочел бросить деревни и укрыться за стенами города, кто-то, кому позволяли возможности, напротив, вообще уехать подальше от театра военных действий. Население питается слухами: то пришедшие в город крестьяне пожалуются о насилиях, то квартиранты за столом поднимут тост за очередную победу. То говорили о какой-то роженице «мадам Платовой», то о самом Платове, воюющем уже под Орлеаном. Известия о неудачах союзников - новые опасения для местного населения: отступающие, потеряв самоощущение «освободителей», всегда вели себя более жестко по отношению к гражданским, чем наступающие. И вот - женская преступность: убийство на почве алчности и справедливое наказание виновных.

Полулегендарные и диковинные казаки, о которых западные обыватели много слышали, но мало что знали наверное, превратившись в символ всего русского, стали удобным пропагандистским инструментом. Образ казака - варвара, вора, насильника и пожирателя детей - всячески внедрялся в сознание населения Франции практически на протяжении всей военной кампании. Казаки играли роль жупела: ими пугали своих соотечественников французские пропагандисты, ими пугали французов и сами союзники.