— Эмма, папа, а давайте сегодня все вместе поедем в парк! Там залили водой каток, он уже замерз и теперь можно кататься на коньках! Так сказала Аделина Ивановна, — затараторила с порога Лиза.

Мы с Ряжским отпрянули друг от друга, словно нас поймали на месте преступления. Лицо мужчины уже не было хмурым и злым. Сине-зеленые глаза уже не метали свирепые молнии, которые могли испепилить меня на месте, а губы улыбались так ласково, что мне на миг захотелось, что-бы эта улыбка была адресована мне.

Но, Ряжский смотрел на дочь и улыбался он тоже ей, а Лиза была настолько счастлива рядом с отцом, что даже подпрыгивала на месте, не в силах сдерживать свою радость.

Я тихонько вздохнула. На душе стало грустно. Унылая, зеленая тоска заползла в нее неспешной, толстой змеей.

— Каток, это хорошо… Но наверное вы поедите туда с папой и с Аделиной Ивановной. Мне уже нужно возвращаться в" Сладкие Хрящики". Стефан Стефанович заждался… По пятницам я на скрипке играю в трактирном зале, люди специально приедут из города, не хорошо концерты отменять без причины…

Я закусила губу чтобы не расплакаться. Не дождется Ряжский-Загряжский моего поражения.

— Эмма, а разве ты не останешься с нами? Я думал, что теперь мы будем жить все вместе. Мы станем одной счастливой семьей. Разве не для этого люди женятся? — голос Шурика прозвучал совсем рядом.

Мальчик тихо, незаметно вошел в открытую дверь и теперь пытливо смотрел на меня своими сине-зелеными, отцовскими глазами.

За окнами завывал, играл на на чудовищно большом котрабасе, а когда уставал, то жалобно всхлипывал зимний, яростный ветер. Он подхватывал падающий из прохудившегося неба снег, швырял его на широкое подворье" Сладких Хрящиков", на дорогу ведущую в город, на стонущий от мороза лес.

Этот концерт длился вот уже неделю, и мне начинало казаться, что еще немного и" Сладкие Хрящики" будут навеки погребены под колючей, белой периной. Мы были словно на маленьком островке, затерявшемся в снежной неразберихе.

Дорогу замело и гостей в трактире не стало. Повара от безделья играли в карты с официантами. Проигравшие должны были чистить снег. А снегу было все равно. Хоть чисти дорожки, хоть не чисти, но к вечеру они опять оказывались под белым, толстым покрывалом.

В доме было холодно. Старые стены давно никто не утеплял и ветер прознав об этом, крал тепло, словно матерый, шустрый вор.

Теперь мы вечерами собирались возле пылающего камина. Теплые шали и шерстяные пледы были извлечены из недр старых сундуков. Жившая в них беззаботной жизнью моль, безжалостно была истреблена. Слабый запах нафталина смешивался с еще более слабым запахом лаванды, и казалось теперь прочно обосновался в гостиной.

Я читала вслух книги, Стефан Стефанович загадывал итересные загадки с подвохом, кажется он знал их огромное количество. Горничные округляя глаза, понижая голос в самых таинственных местах, с придыханием рассказывали страшные истории из местного фольклора, иногда пели веселые или же жалобные народные песни.

Наслушавшись страшных историй на ночь, мы расходились по своим холодным спальням, каждый раз надеясь на то, что метель стихнет к утру.

Ныряя под пуховое одеяло, как под тяжелый и холодный сугроб, я долго лежала без сна. Притихнув, как мышка в норке, старалась представить чем там заняты Лиза и Шурик. Тешила себя мыслью о том, что в большом городе им теперь намного лучше. Там цивилизация и все блага, а в" Сладких Хрящиках" лишь воющая вьюга, снег и нескончаемая скука. Вспоминая детей, я невольно вспоминала и их отца. И когда сине-зеленые глаза вспыхивали передо мной настолько близко и ярко, я сердито шипела и приказывала себе спать.

Время замерзло, покрылось прочной коркой льда, словно стоячая лужа на дне глубокого оврага. Пустые серые дни чередовались с вечерними посиделками у жарко пылающего камина, и все это уже превращалось в привычку, в стойкий уклад жизни, которому казалось не будет конца.

Но я ошибалась. В один из вечеров, когда Стефан Стефанович с видом мудрого фокусника, загадывал нам одну из своих хитроумных загадок, дверь в гостиную взвизгнула холодными петлями, простуженно засипела и отворилась. Огромная фигура Григория ввалилась в теплую комнату, принеся с собой холод на промерзшем, заснеженном полушубке.

— Эмма Платоновна, там Лимон пришел! Ну, приполз бедолага… Так оно вернее будет. Мы его в трактир занесли к печке поближе. Замерзла же скотинка, вся шерсть в сосульках, как только по сугробам в такую даль добрался, ума не приложу! — голос огромного мужчины гудел, словно гудок речного парохода.

— Лимон!?

Все присутствующие в гостиной закричали разом, загалдели потревоженными птицами.

У меня вдруг пересохли губы, а сердце пронзила острая иголочка. Ведь сразу понятно, что пес не после приятной и легкой прогулки оказался в такую ненастную погоду в" Сладких Хрящиках". И если он упрямо преодолел такое большое расстояние, значит где-то там в городе стряслась беда.

— Он один пришел? Дети где? Лиза, Шурик? — мои вопросы были отрывистыми и сыпались подобно сухому гороху.

Я уже вскочила с теплого, насиженного места и кинув в кресло шерстяной, клетчатый плед устремилась к выходу.

— Эмма Платоновна! Куда без шубы собралась?

Горничная Галина успела поймать меня за край меховой, лисьей душегрейки.

— Девочки, шубу хозяйке несите, да валенки, что возле печки сушатся, не забудьте! — женщина зычно командовала своими подопечными, словно была капитаном на мостике корабля.

Через десять минут мы со Стефаном Стефановичем, облаченные в теплые шубы и валенки, пригнувшись спешно шагали вслед за Григорием. Колючий, промерзший насквозь ветер, стремился забраться в рукава, швырял в лицо пригоршни холодного снега, бросался под ноги косматым зверем.

Лимон уже успел оттаять, лужица воды собралась вокруг его мокрого, блекло-желтого бока. Пес не обращал на это никакого внимания, так как был занят обгладыванием сахарной косточки, которую ему наверное дал наш жалостливый повар.

— Лимон! — позвала я его с порога.

Пес тут же бросил свое лакомство и виляя туловищем, хвостом и даже кажется влажным, черным носом, радостно кинулся в мою сторону. Он повизгивал, заглядывал в глаза и пытался подлезть мне под руку.

— У него записка под ошейником! Смотрите, Эмма Платоновна! — воскликнул профессор и потянулся к лохматой желто-рыжей шерсти.

Но Лимон коротко рыкнул, на мгновение блеснув белоснежными клыками, а затем словно извиняясь за такое поведение перед Стефаном Стефановичем, лизнул его руку языком. Но шею он подставил мне. Покорно и терпеливо ждал, пока я непослушными от волнения руками, снимала плотный, плетенный из кожаных ремешков ошейник.

Завернутая в вощеную бумагу записка, была аккуратно и тщательно заправлена под тонкие, коричневые ремешки, таким образом, что вряд ли могла потеряться по дороге.

Вощеная бумага лишь частично уберегла записку от влаги. Большая ее часть все же была испорчена вездесущим снегом, который растаял от тепла и начисто" съел" довольно длинный текст.

"Эмма, помоги! Лизу….", а дальше только фиолетовые потеки, да рыхлая ветхость промокшей бумаги.

К утру метель и буря стихли. Словно сама матушка-Зима, захотела помочь мне побыстрей добраться в город и посадила на цепь своих верных, свирепых псов — ураганный ветер и снежную вьюгу. Но они успели за эту неделю знатно повеселиться. Дорогу замело снегом так плотно, что она совсем исчезла. Белое, сплошное покрывало блестело на солнце мелкими бриллиантами, похрустывало свежим, тонким настом. Возможность добраться до города на мобиле была надежно погребена под метровым слоем снега и многочисленными, застывшими причудливыми замками и горными пейзажами снежными заносами, наметанными шальной, злой вьюгой.