Лодка, покорная сильным взмахам весел, удаляется от берега, разговор между мной и Загряжским все не возникает. Между нами стоит тишина. Громкий плеск воды, смех на соседних суденышках, отдаленный, веселый лай Лимона все это не в счет. Тишина неловкая, напряженная, почти физически ощутимая, окутала нас с Загряжским, словно плащ сводницы. Кажется, что если сейчас не разорвать эту многозначительную тишину, у меня еше больше покраснеют щеки. Я пытаюсь придумать тему для разговора, но мужчина меня опережает.

— Эмма, я говорил, что у тебя очень красивые глаза? — его голос звучит немного хрипловато, все же управление большой лодкой и жара не проходят для мужчины бесследно.

Я усмехаюсь. Поправляю широкие поля соломенной шляпки, которую все не оставляет в покое настырный, докучливый ветерок.

— Ага, — тайно обижаюсь на такой, по моему мнению, идиотский и лживый комплимент. — Глаза у меня и правда красивые… Один правый, другой левый…

Загряжский закидывает голову и громко смеется, но чувствуется, что за этим громким смехом прячется растерянность. Я смотрю на мужчину и ловлю себя на том, что любуюсь. Нет, не Загряжским, строго рассуждаю я. Просто отдаю дань мужской красоте. Вот изваяла же природа такое совершенство!

Размах плечей не сильно широкий, но сколько в них силы и грации. Напряженные мышцы так рельефны и отчетливы, что Давид в исполнении знаменитого Микеланджело, просто щуплый цыпленок. Мой взгляд поднимается вверх. Против моей воли ласкает высокие скулы, разлет широких бровей, твердый и четкий рисунок смеющихся губ. Хочется приподняться и провести по ним кончиком пальца. А может быть, просто поцеловать.

— Эмма? О чем размечталась? Мне показалось, что сейчас ты думаешь о поцелуях, — голос Загряжского все еще вспыхивает искорками недавнего смеха, кажется ему доставляет истинное удовольствие насмехаться надо мной.

Я решила приструнить весельчака. Притворно рассвирипев, я наклоняюсь к воде и пригоршни сверкающей на солнце, прохладной влаги заставляют Загряжского бросить весла. Он смешно фыркая трясет головой и старается вытереть ладонями мокрые глаза.

— Поворачивай лодку к берегу, Загряжский, если не хочешь что-бы я тебя утопила, — и очередная порция воды обрушивается на мокрое, ненавистное лицо. На белую, расстегнутую на груди рубашку, на сильную, мускулистую шею и плечи.

— Есть, капитан! — покорно соглашается со мной мужчина.

Лодка танцует на месте, оставляя за кормой белый, вспененный след. Она разворачивается так резко, что я крепко хватаюсь за ее разогретые солнцем, деревянные бока. Оставленная без присмотра моя соломенная шляпка, тут же становится добычей ветра. Он срывает ее с головы, подбрасывает вверх, а затем бережно пускает на зеленоватую воду, словно это не шляпка, а маленький корабль.

— Догоним капитан? — спрашивает меня мужчина и уже торопится опять развернуть лодку.

— Не, стоит беспокоиться Загряжский, пусть плавает. Все равно она мне не нравилась, — я отворачиваюсь от ретивого гребца и стараюсь сдержать слезы.

— Тебе Эмма, видней, — дипломатично замечает мужчина и лодка стремительно несется к берегу.

Мне совсем не нравится мое настроение. Что это со мной? Я задаю вопрос и прислушиваюсь сама к себе. В последнее время я все больше чувствую себя мухой. Большой и глупой мухой, которая сердито жужит, деловито перебирает мохнатыми лапками, а сама все больше запутывается в паутине. И дело тут не только в сумасшедшей, гипнотической харизме Загряжского. Лиза, Шурик, Стефан Стефанович и даже беспокойный Лимон, все это опутывает меня. Заставляет думать, что у меня есть семья. Но это, ведь совсем не так! Какая семья, если мы с Загряжским совсем разные люди?

Лодка глухо стучит красно-белым боком о деревянный причал. Первым из нее выбирается Загряжский, ловкий и быстрый, словно обезьяна, он одним слитным движением подтаскивает лодку поближе и привязывает ее к серому, отполированному тысячами прикосновений, высокому столбу.

Я игнорирую его протянутую руку и легко взмываю над красно-белым суденышком, еще мгновение и мои ноги прочно стоят на дощатом полу причала.

Мы молча идем по мягкой и зеленой траве к детям. Первый нас заметил Лимон. Он рванул нам навстречу, прескакивая через ноги отдыхающих людей, радостно и громко лая. Закрутился вокруг, повизгивая от избытка переполняющих его ликующих эмоций.

Следом за собакой прибежали дети. Загорелые и веселые. Шурик за последнее время очень подрос, его детский голос, иногда вдруг начинал сипеть, словно подавившийся зернышком петух, а иногда срывался на гулкий басок.

— Папа, ма…, гм… Эмма, — пойдемте скорее, Стефан Стефанович нам уже столик занял и заказ сделал.

Мы сидели за круглым столом, под огромным, полосатым зонтиком. Неугомонный ветер трепал концы белой скатерти, красный бант в черных волосах Лизы, мои локоны цвета выгоревшего на солнце льна. Что-то забавное рассказывал Стефан Стефанович, ломающимся баском смеялся Шурик, серебряным колокольчиком звенел смех Лизы. Лишь один Загряжский был задумчив. Он хмурил свои широкие брови и отрешенно покусывал длинную травинку.

Я вдруг поняла о чем он так напряженно, вдумчиво размышляет. Потянулась к мужчине, почти носом уткнулась в его гладко выбритую, горячую от солнца щеку.

— Что Загряжский, тоже ощущаешь себя большой мухой, которая угодила в семейные сети? — мой голос был тихим, сочувствующим.

Уверенная в том, что я угадала мысли мужчины, я откачнулась от него, поскребла ложечкой по почти пустой тарелке с растаявшим, розовым мороженым. Всем своим видом я великодушно давала Загряжскому собраться с мыслями.

Он долго думать не стал. Вздрогнул от моих слов, как от холодной воды. Непривычная робость вдруг проглянула в нем. Мужчина, словно испугался того нового и странного чувства, которое сейчас светилось в его сине-зеленых глазах.

— Откуда ты все знаешь, Эмма? — выдохнул он мне в ухо горячим шепотом.

Созидать всегда приятно. А в последнее время я этим только и занималась. Нет конечно, я крышу сама не перекрывала, возле новенького забора с молотком в руках не стояла, молодой сад с огородом лопатой не копала. Руки у меня были чистые а спина по вечерам не ныла от непосильного труда. Зато голова часто шла кругом.

Управлять большой трудовой армией, занятие тоже не из легких. Все требовало моего контроля и внимания. И крепко запивший совсем не вовремя Григорий, и строители, что так и норовили стянуть ящик-другой новеньких гвоздей, и печник который перекладывал камины в доме, но делал это так криво, что кирпичи смотрелись так, словно выбитые зубы деревенского задиры.

Дети и Стефан Стефанович уехали вместе с Загряжским отдыхать в теплые края. Звали и меня, но я решительно отказалась. Разыгрывать спектакль где нам с Загряжским отводилась особенная роль счастливой семейной пары, у меня не было сил. В оправдание сослалась на стройку в" Сладких Хрящиках", но на самом деле я боялась… Я очень боялась, что наши отношения с Загряжским окончательно испортятся, либо перейдут на совершенно новый уровень. Кажется он тоже боялся именно этого, поэтому с моим твердым решением остаться, согласился слишком поспешно. Вначале я чувствовала себя вольной птицей. Даже начала отвечать на ухаживания молодого, но очень талантливого художника, которого я наняла для написания нового портрета Агафьи Платоновны. Но бежали дни заполненные хлопотами и заботами, и я вдруг четко осознала, что мне очень не хватает сине-зеленых, насмешливых глаз Загряжского. Милого щебета веселой и непоседливой Лизы, подростковой дерзости Шурика и мудрых советов Стефана Стефановича. Я даже соскучилась о бестолковом, вечно путающемся под ногами Лимоне.

— Эмма Платоновна, не могу представить вас румяной пампушкой, а ведь именно такой, судя по вашим словам должна выглядеть тетушка Агафья Платоновна, — хрипловатый голос художника Аркадия, был бархатным, немножко шершавым, как у исполнителей тягучих блюзов.