— Не смешно! — сделал он обиженный вид, и оба расхохотались.

— Ты, Сеня, сегодня совсем поздно домой придешь…

— Пустяки! Все равно не спать: пока соберусь, пока с Федей поболтаем… На пароходе отосплюсь!

— Возвращайся поскорей — я ждать буду.

— Послушай, Валентина, ты бы замуж за меня пошла?.. А? Пошла бы?

Она от неожиданности остановилась.

— Ничего себе — ты поворачиваешь!

— Я — серьезно.

— Замуж выходить — любить надо… любить… А я и не знаю, что это такое… До тебя, по крайней мере, смутное представление имела. За мною… ну, после того, что было… за мной и не ухаживал никто — боялись, знать.

— Ты не ответила.

— Пошла бы, наверное.

Он вдруг смешался — не представляя, что тут можно или нужно сказать, обнял ее за плечи и на ходу поцеловал в шею.

Впереди на фоне белесого неба проступила каланча.

— Сеня! Ты мог бы куда-нибудь уехать отсюда? Подальше куда-нибудь, как можно подальше?

— Зачем же мне уезжать? Мне пока и здесь нравится. Да и ты вроде не очень рвалась из родных краев улетать.

— Я вообще говорю.

— Вообще — конечно, мог бы! Да скоро и так придется: закончится строительство — делать нам на ГЭС будет нечего, энергетики свою гидрологическую службу заведут. А наша планида — новые места искать, под новые стройки. Рек в стране много!

Они подошли к каланче, и, опережая привычные возражения, он взял ее под руку.

— Я тебя еще немного провожу. Покажешь хоть, где живешь.

Она ничего не ответила, но шагов через двести остановилась.

— Вон он — мой дом: видишь, окошко светится — не спится дядьке! Дальше я — одна, а то — заметит ненароком, начнет расспрашивать, до утра не отцепится.

— Как зовут-то дядьку?

— Василий Васильевич… Ну ступай, Сеня, дай я тебя поцелую, возвращайся скорее, и ни пуха тебе, ни пера!

— К черту, к черту!

Не оборачиваясь, она перешла улицу, открыла калитку; на крыльце оглянулась, помахала рукой и исчезла за дверью.

Времени до парохода оставалось еще много. Можно было не торопиться — шагать и шагать, заложив руки в карманы, по спящей Пустошке, размышляя о том о сем.

Под навесом автобусной остановки он увидел сидящих на скамейке людей, которых не мог бы не заметить, когда шел сюда с Валентиной, и удивился: для пассажиров было уже слишком поздно и еще очень рано. Подойдя ближе, понял, что это не пассажиры…

Четверо парней лениво поднялись ему навстречу. Одного — самого здорового — он узнал сразу: тот конечно, что подсаживался на пляже… Они остановились полукругом, перегородив дорогу.

— Ну что, инженер? Не слушаешься добрых советов? Не слушаешься, а следовало бы. Извиняй тогда…

Удар был молниеносным и пришелся точно в челюсть. «Мастер!» — успел он подумать про парня, падая навзничь… Поднявшись, скрестил перед лицом руки для защиты и тотчас заметил удар, идущий слева. Он инстинктивно сделал «нырок», машинально ткнул в ту сторону кулаком, понял, что попал, и тут же справа получил сразу несколько оплеух — по уху, по затылку, в скулу… Последним приложился вторично пляжный громила: снизу в челюсть и в довершение — уже падающему — ладонью по шее.

— Стоп, ребята! Лежачего не бьем! И так не подымется больше!.. — Это было последнее, что он услышал, теряя сознание.

А когда очнулся — над ним в розовом тумане плавало, посверкивая очками, лицо Теодолита.

…Закутавшись в одеяло, он на какое-то время задремал и во сне изо всех сил бежал к пристани, безнадежно опаздывая на пароход: на пути попадались нескончаемые заборы, буйно заросшие зеленью огороды, осыпающиеся под ногами склоны оврагов, колючий кустарник… Пробудился, когда Федор и досидевший у них до утра Теодолит собирались на работу.

— Мужики… вы там никому ничего не говорите — не надо лишнего звона. Ладно? Федя, ты только к начальнику зайди — объясни: пристали, мол, неизвестные, морду ни за что ни про что набили. Ты все-таки с начальством за ручку здороваешься, на рыбалке у одного костра ночуешь… Командировка моя, скажи, временно откладывается.

— Сделаю. Лежи спокойно, не дергайся! Я к полудню забегу.

— На дверь замок повесь — чтобы не заглянул кто случайно.

Уходя, Теодолит переспросил:

— Совсем-совсем никому не говорить?

— Очень прошу тебя: никому! Совсем никому, пожалуйста!

Топограф поправил очки и кивнул.

Хлопнула дверь, звякнула о проушину накладка, щелкнул замок, проплыли под окнами головы уходящих. Он с трудом поднялся, вышел в переднюю напиться, принес чайник в комнату. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Подошел к зеркалу и не узнал себя: разделали, как говорится, под орех! Тело, однако, почти не болело — видно, лежачего его и правда не били. Лежачих бьют ногами…

Он снова сел на кровать, сделал еще несколько глотков из чайника, осторожно положил голову на подушку и провалился в беспокойное забытье.

Они и не думали прятаться… Когда он дошел до пожарной каланчи, из-за угла наперерез вышел главарь. Еще двое остались сидеть на завалинке пожарки, щелкая семечки и поглядывая в их сторону…

Отлеживаться ему пришлось не три дня, а ровно неделю — пока перестала кружиться голова, отпала с ссадин короста, выцвели, расползшись, синяки. И все равно только после заката солнца, густо припудрив следы побоев, он решился выйти на улицу, сказав Федору, что — прогуляться.

Непонятное, мучившее его беспокойство, не дававшее уснуть по ночам, доводившее временами до исступления, наконец-то отпустило. Он десятки раз мысленно проделывал предстоящий путь, и сейчас ничто, казалось, не могло ему помешать пройти этим путем в реальности. Он не представлял еще, каким образом сумеет увидеть Валентину, что скажет ее дядьке, если не сама она выйдет открыть дверь; не представлял и представлять не хотел.

Никакой темно-красной рубахи у него вообще не было, и в бане он не мылся, и лежал не на печи, — все это появилось лишь в стихах, для колорита. И о парнях он не думал…

Парень положил ему руку на плечо:

— Не спеши, инженер, не спеши. Отойдем в сторонку, поговорим.

Они перешли на другую сторону мостовой, перепрыгнули канаву и сели под забором на траву.

— Слушай, инженер… Мы лично против тебя ничего не имеем. Какая, сам подумай, нам охота с тобой возиться?! Но пустить тебя дальше — не пустим, так надо. Меня и одного, конечно, на тебя достаточно будет, а нас, смотри: здесь — трое, да тот, четвертый, которому ты нос отремонтировал, неподалеку бродит. — Он непроизвольно глянул в сторону Валиного дома. — Душа не лежит, однако, снова тебя бить. И если вынудишь, я сделаю просто: я тебе ногу сломаю, дам такую подсечку — и сломаю. Так оно лучше будет. Полгода, это с гарантией, на больничном отсидишь: месяца три с гипсом, месяца три — при костылях да палке. Долго на Пустошке не объявишься… Ты понял меня? Закуривай! — И он вытащил из кармана замусоленную пачку.

— Цепными псами нанялись, а? Цепными псами!.. За свои животы поганые дрейфите? Ножичек вам с пружинкой мерещится? Холуи вы!

— Не надо, не ругайся. Не лезь, куда тебе не положено.