— Оставь девушку, инженер… Эта — не про тебя!

— Вы мне говорите?

— Тебе, тебе.

— Извините, я вас не знаю, во-первых… А потом, это мое дело — с кем мне быть.

— Ты меня не знаешь, зато я тебя знаю. Для твоей же пользы советую: оставь! Валентина — наша, пустошинская.

Парень ткнул окурок в песок, встал и направился в сторону торговых лотков. Его могучие плечи и торс, толстые, чуть кривоватые ноги — впечатляли…

Очередь начала распадаться — пирожки и впрямь, видно, кончились.

К возвращению Валентины он был уже одет. Они пошли по тропе, протоптанной у самой воды вдоль прибрежных садов и огородов. Жара не спадала, и через каких-нибудь десять-пятнадцать минут снова захотелось залезть в реку.

Свернув, они стали подниматься в гору: оттуда до дому оставалось — рукой подать…

— Вот и прибыли! — Он отомкнул замок на дверях: — Проходи, Валя… Электроплитка у нас мощная — чанахи в момент согреются!

…В первых сумерках он провожал ее домой. Растерянный, не пришедший еще до конца в себя, оттого что все произошло так неожиданно просто, обыденно, он шел рядом молча, чувствуя — любые слова сейчас могут оказаться не к месту. И она молчала, помахивая в такт шагам сломанной по пути веткой.

Так и дошли до центральной площади, сели в автобус, доехали до пожарной каланчи. Она приняла как должное его поцелуй в щеку, на мгновение прижалась лицом к лицу и, сказав обычное «до завтра», вышла.

На обратном пути он вспомнил о том загорелом парне с пляжа и подумал, что, наверное, с ним как-то связано постоянное уклонение Валентины от проводов дальше автобуса… Эта мысль не выходила у него из головы до самого дома и — дома, пока не уснул, хотя уснул он сразу почти и спал, должно быть, крепко: приход Федора его не разбудил.

Он сидел на рабочем месте, ставшем за прошедший месяц привычным, обжитым, и, собравшись заниматься делом, рисовал на листе ватмана невесть что: лица людей, рожи чертей, вавилонские башни, фантастические нагромождения геометрических фигур, завитушки, сети из прямых и кривых линий с заштрихованными и пустыми ячеями. Машинально нарисовал долговязого человечка в очках, человечка с кудрявой башкой, треногу. Представил, как топограф наводит сейчас нивелир на рейку и, прежде чем взять отсчет, рассматривает в упор через свою оптику Валентину, которая рейку держит, стоя в одних шортиках и бюстгальтере, потому что — жара, и Теодолит не может глаз оторвать от струек пота, стекающих с ее шеи в золотистую ложбинку, от пушистой родинки на кофейном плече…

Нет, так нельзя! Так и сбрендить недолго!

Он выдернул из пачки сигарету, на ходу сунул в карман спички…

— Вы сегодня, Семен Сергеевич, излишне нервничаете. — Спящая Красавица прикурила у него и села рядом на скамейку. — Неприятности какие-нибудь?

Ему вдруг показалось, что она видит его насквозь, все знает и понимает. Захотелось заслонить лицо руками или убежать с крыльца, но он только отвел глаза в сторону и пустил густой клуб дыма себе под нос.

— Все в порядке, Вера Ивановна, все в порядке…

— Когда вы собираетесь в командировку — в свой забытый богом отряд?

— Начальство приказало не позднее следующего понедельника отправляться. В понедельник и отчалю.

— Тогда мне можно не спешить. Я хочу своей приятельнице письмо с вами отправить, она там же, в отряде, кукует.

— Приносите — захвачу.

— Пароходы, знаете ли, здесь ранние, ваш в пять утра отходит.

— Постараюсь не проспать.

— Можно и без сна лишнюю ночку обойтись…

«Ведьма! — подумал он. — И язва».

Федор ушел в гости и раньше полуночи не должен был вернуться…

Закатное солнце, пробиваясь сквозь задернутые занавески окон, освещало часть беленого потолка комнаты. Светлая полоса делалась уже и уже — пока не пропала совсем.

— Я все же боюсь: вдруг Федор нагрянет?!

— Не нагрянет. Не такой он мужик, чтобы уйти от стола, покуда на нем есть что выпить. А там, как мне думается, добра этого будет в избытке — для полной победы время немалое потребуется… Может, про Федора — ты нарочно, для отвода глаз? Оттого беспокоишься, что тебя кто-нибудь дожидается?

— О чем ты говоришь?! Некому меня дожидаться — кроме моего дядьки. А у дядьки небось и другие дела имеются, поважнее.

— Родной дядька?

— Родной… Когда отец с мачехой дом продали и отправились новой жизни искать, я к нему перебралась. Он — одинокий, а мне школу хотелось здесь закончить. Закончила — к вам в экспедицию устроилась… Отец к себе особо не зовет, а я и не напрашиваюсь. Из родных мест улететь — всегда успеется.

— А мать?..

— Мама умерла, когда я в седьмой класс ходила, рак ее задушил… Два года одни мы с папаней прожили, а потом он мачеху привел. В общем-то, ничего женщина, но ведь — чужая.

— Ты мне не все…

— Они неожиданно решили уехать, отец никогда прежде и разговора об этом не заводил. У мачехи какие-то неприятности начались на работе, она в универмаге нашем отделом заведовала. Неприятности уладились, да она, видно, не пожелала тут дольше оставаться. Ну и укатили.

— Ты мне про себя…

— А дом у нас был хороший, большой — вроде этого, вашего.

— Я говорю, ты про себя, лично про себя мне не досказываешь. Ты замужем, что ли, была?

— Я? Замужем? Нет, не была я замужем.

— А кто же… кто же он?

— Ах, ты вот о чем!.. Нет его… нет его нынче в поселке, в тюрьме он… Мы с детства друг друга знали, жили рядом, в школу вместе до восьмого класса ходили. Он у нас на Пустошке среди ребят всегда волоком был, все его слушались и боялись. Вот и я побоялась не послушаться: велел прийти — и пошла… Я тогда в десятом училась, а он уже второй год арматурщиком на плотине работал. Побоялась — и побежала… Только на следующий день как наказание ему: избил одного мужчину у пивного ларька и получил три года. Он — здоровый, боксом занимался. И ножик такой, с пружинкой, всегда при себе носил… А пивной ларек тот ты знаешь — за кинотеатром стоит.

— Нравы здесь у вас!

— Да уж какие есть… какие есть… Не мрачней, Сенечка!

Овчарня — заброшенная, полуразвалившаяся — осталась с тех времен, когда на месте нынешней стройки был колхоз, и ничем не примечательная деревня ведать не ведала своей судьбы — стать сначала большим поселком, а потом — и городом.

Никаким, конечно, другом Семену Теодолит не приходился, но именно он подобрал его тогда, привел в чувство и фактически на себе донес до их с Федей дома. Топограф снимал комнату на Пустошке, в избе, стоявшей неподалеку от овчарни, и все происходило почти под носом у него. Не спалось ему отчего-то в ту ночь — то ли действительно звезды на небе считал, как говаривал про него Федя, то ли от книги интересной оторваться не мог, но, так или иначе, бодрствовал Теодолит, когда мимо его окон четверо парней протащили тело с беспомощно болтавшейся головой и волочившимися по земле руками…

Разбуженный стуком в дверь, Федор ничего сначала не мог сообразить, потом засуетился: вдвоем с Теодолитом они уложили его на кровать, раздели, смыли с лица и головы грязь и кровь, прижгли йодом ссадины, приложили к синякам пятаки, хотя сразу было видно, что пятаки тут могут помочь — как мертвому припарки…

…С четверга зарядили проливные дожди, шедшие почти непрерывно до воскресенья. В воскресенье после полудня снова проглянуло солнце, подсушило землю, обмельчило расползшиеся за трое суток лужи.

В ночь пароход должен был увезти его в командировку, и на прощание они решили сходить в кино. Последний сеанс закончился около двенадцати. С полчаса безрезультатно прождали автобус, после чего пошли на Пустошку пешком.

— Главная героиня на тебя чем-то похожа — ты не обратила внимания?

— Ну уж, скажешь! Так же, как главный герой — на тебя!