Раньше он любил посещать подопечные станции, всегда не прочь был встряхнуться, развеяться, сменить обстановку, но с некоторых пор… С некоторых пор, отправляясь туда, он постоянно думал о возможной встрече с тем астронавтом — человеком, который, вернувшись на Землю, целует в подрагивающие губы одну женщину — красивую и умеющую варить самый вкусный на свете кофе…

Теперь же было и другое обстоятельство, усугублявшее его нежелание лететь на Окололунную-5, и касалось оно тоже женщины. Она стояла сейчас посреди Тимофеевой комнаты, голая и безучастная, не глядя на своего творца и повелителя, заснувшего у ее ног, прямо на полу, положив голову на сиденье стула.

— Фу, чертовщина! — проснулся Тимофей и непонимающе огляделся, мотая головой.

Сон показался ему очень длинным, он его почти не запомнил, кроме самого конца, когда возникли полукруглые ряды компактных одинаковых ящиков формы Тима-2, только вместо передних панелей у них были лица. Лица казались знакомыми (но наверняка Тимофей узнал лишь два — весельчака дядьки и его бледного партнера из шахматного сада), они шевелили губами и, надвигаясь на него, нараспев повторяли одну-единственную фразу из старинной песни:

— Чертовщина!..

Он встал, с трудом разогнув затекшую спину, и побрел к Гарсону. Разбуженный Гарсон заворчал, жалуясь себе в поднос: ни днем ни ночью покоя нет… Завтра хозяин будет выходной — и так целый день на него работать придется… Никакого понимания у них — ночь на дворе, а им кофий, видите ли, подавай, да еще послеобеденный, самый крепкий…

Анюта стояла все в той же позе на не ведающих усталости металлических ногах, чуть приподняв холодные металлические руки. Тимофей открыл встроенный в стену шкаф. Он давно его не открывал — с самого ухода жены. Вылетевшая жирная моль испуганно метнулась к горящей лампе… Ничего из своей одежды жена не взяла, ушла в чем была. Когда он спокойно сидел в КБ.

Постоянно гуляющая по кругам причудливой спирали мода, несколько лет назад снова нарядившая женщин в вельветовые брюки и куртки, не успела еще, слава богу, устареть, и потому Тимофей не очень-то изощрялся, придавая внешнюю форму каркасу Анюты, наклеивая на металл куски пористой резины. С подобными мелочами можно было пока повременить. Сгладив острые углы по высоте каркаса от головы до колен, он оставил нетронутыми голени и, лишь начиная с лодыжек, снова пустил в ход ножницы, резину и клей… Всё. Можно было одеваться. Гольфы… брюки… туфли…

Лицо Анюты стоило ему особых трудов. Сначала он хотел придать ему сходство со своей женой, потом — с лаборанткой Аннетой, но вновь раздумал и в конце концов подогнал, как сумел, под портрет белокурой красавицы, не первый век улыбавшейся с крышек пластмассовых коробочек, призывая отведать сыра «Виола».

Проверив батареи автономного питания, он раздвинул шторы и открыл окно. Из-за угла дома напротив выплывало солнце нового дня. Рубашку долой, руки врозь, вдохнуть поглубже…

Появление их в садовом царстве шахматистов на какое-то мгновение отвлекло играющих и болельщиков — женщины сюда обычно не заходили. Весельчак дядька открыл ветхозаветный баул, вытащил несвежий платок и вытер лысину. Постепенно каждый счел нужным разглядеть Анюту повнимательней: кто усмехнулся, кто покачал головой, кто пожал плечами. Тимофей со своей дамой встал за спиной дядькиного соперника, и Анюта, похлопав ресницами, уставилась на доску.

Дядька поначалу будто смутился, но ненадолго.

пропел он задорно и погладил задумчиво своего вороного. К лошадям он определенно питал симпатию.

Очередная его жертва — начинающий вундеркинд с оттопыренными ушами заерзал на скамейке.

Дядька опять был великолепен, неподражаем был!..

Когда вундеркинд минут через двадцать понуро освобождал место за доской, кто-то сзади Тимофея проскрипел:

— Слона нет на этого фольклориста! Жаль, Слон в отъезде! Ничего, вот ужо вернется!..

Еще не обернувшись, Тимофей понял, кто скрипит. Плавающие линзы первого дядькиного пораженца мстительно посверкивали.

— Эх, кончаются мои золотые денечки! — потянулся на затрещавшем под ним стуле дядька. — Скоро я от вас, ребята, уеду. Славный город Ленинград — расставаться с ним не рад!

Анюта получила первый урок. Дома — для закрепления усвоенного — Тимофей, расстегнув на ее спине молнию, заложил в запоминающее устройство все четыре тома собрания частушек и прибауток.

И еще три вечера подряд они с Анютой появлялись в шахматном саду. Приближалась очередная суббота.

Они пришли рано — ни один столик еще не был занят. Выбрав центральный, Тимофей усадил свою спутницу, сел напротив. Сняв со столика чехол, поправил на доске фигуры, включил табло контрольного времени в электрическую сеть, вытащил из-за пазухи и поставил рядом с табло свой предпоследний приз — отлитую из легкого сплава колесницу, запряженную парой рысаков — черным и белым, со сказочным королем, на колеснице той восседающим.

В девять часов появились два старичка в болтающихся на головах панамках с солнцезащитными экранчиками, кивнули, проходя мимо, и заняли столик на отшибе, в тени огромного дерева на берегу речки.

В старину, говорят, здесь играли на деньги. Занятие это активно не одобрялось государством: азартные игры уже тогда были запрещены. Интересно только, как удавалось проводить запрет в жизнь? Сидели, скажем, двое за тем самым столиком, где устраиваются сейчас старички, спокойно переставляли фигуры, покуривали, пошучивали — попробуй догадайся, червонец ли один другому проигрывает, невесту ли? А может, они очередную партию мирового чемпионата разбирают? Где-то, конечно, азарт — плохо, но где-то… Если посмотреть с другой стороны, взять в ином качестве: так ли далеко мы шагнули бы, лиши человека азарта вообще, отними у него, к примеру, увлеченность своим делом? А ведь азарт — предел увлеченности. И ты, Тёма, будешь сейчас играть в азартную игру, будешь играть на престиж. Приз этот — не переходящий, король с колесницей и лошадьми — твоя полная собственность и сегодня — символ твоего престижа самого-самого шахматора. «Они» должны на это клюнуть.

На аллее показался прихрамывающий мужчина с палочкой. Одна нога у него была в ботинке, другая — в тапочке, подвязанной шпагатом к забинтованной ступне в гипсе. Он подковылял к их с Анютой столику, поздоровался, внимательно оглядел обоих, остановил взгляд на «престиже».

— Ваш? Шахматорский?

— Наш.

— А что вы с ним тут?

— Вот — выиграть предлагаю… Не хотите?

— У вас?

— У нас… Вернее — у нее.

— Значит, приз — ее?

— Ну, не совсем ее… Той машины, что в ней сидит, Тим-2 называется… Сыграем?

Загипсованный пожевал губами, огляделся, снова пожевал, соображая.

— Нет, не пойдет! Хитрите, дорогой! Сами рассудите, что получается: вы, она, да еще этот ваш Тим — итого трое. А я — один. Трое на одного, выходит! Несправедливо! А я к тому же покалеченный — совсем, выходит, несправедливо! Не буду, извините, с вами связываться, подожду кого-нибудь другого.

И заковылял в сторону.

Следующим появился старый знакомый — с линзами. Шел он подпрыгивающей походкой и насвистывал веселый мотивчик.

— Привет!

— Привет.

Он склонился над «престижем», глубоко засунув руки в карманы курточки и покачиваясь с носков на пятки.

— Ваш приз?

— Наш.

— Узнаю́, узнаю́! Видел фотографию в бюллетене. Хороши! — он потрепал коней по холкам. — Древний Рим, скажу я вам…

— Греция… Желаете выиграть?

— У нее, конечно?

— У нее.

— Условия?

— Три партии.

— Не пойдет! Одна.