— С добрым утром, труженик! Вставай, проверяй свой подъемник — скоро завтрак привезут.

Когда она поднялась на второй этаж, внизу прозвенел мелодичный колокольчик и послышались голоса Тамары Ивановны и Танечки, а когда, закончив обход всех помещений и разбудив одного за другим — Медведя, Лису и Зайца Среднего, обоих Гномов и Зайца Старшего, сошла в вестибюль — дверь с грохотом распахнулась и ворвался первый ребенок. Поправив съехавший на глаза меховой треух, он швырнул в угол хоккейную клюшку и снял рукавицы.

— Здравствуйте, Марья Семеновна!

— Здравствуй, здравствуй! Проходи, раздевайся… Кстати, когда ты все же перестанешь так хлопать дверью? А, Петров!

Марья Семеновна стояла у широкого окна кабинета и смотрела на своих подопечных, заполнивших площадку для игр. Под самыми окнами детсада младшая группа оседлала карусели. По ледяному кругу скользили длинные сани, запряженные тройкой буйногривых коней, за санями — автобус, красный, с прозрачной крышей, за ним — самолет, за самолетом — космический корабль. Из лошадиных ноздрей вырывались клубы пара, автобус урчал и пыхал сизым дымком из глушителя, в соплах турбин самолета вспыхивали лампочки, словно там бушевало настоящее пламя, а космический корабль шевелил усами антенн, поворачивая их время от времени влево-вправо.

Каруселью управлял Заяц Младший. Стоя в центре круга, он то пускал ее — всякий раз под новую музыку, то останавливал, и тогда ребятишки вылезали из удобных креслиц, соскакивали на снег и бежали меняться местами — с криком, шумом и спорами: каждому непременно хотелось посидеть на месте кучера или за рулем автобуса, в кабине летчика или за пультом командира космического корабля.

В дальнем — налево — углу площадки средняя группа каталась на санках с ледяной горки и лепила снежную бабу. Днем потеплело, снег стал податливым, баба быстро росла и толстела.

Старшим был отведен другой угол; их горка, более высокая и крутая, сейчас пустовала: ребята строили крепость и готовили снежки — видно, предстояло сраженье. «Не расквасили бы опять кому-нибудь нос!»

Горки разделяло хоккейное поле — ровная площадка с утоптанным снегом. Играли, как правило, старшие, из средней группы принимали лишь самых рослых и боевых. Все было настоящее: и форма игроков, и клюшки, и ворота, и деревянные борта… Не хватало только коньков — мальчишки бегали в утепленных кроссовках.

Вратарь — справа от Марьи Семеновны — ловко отбил в падении шайбу, тут же вскочил и замер в боевой стойке, выпучив глаза за прозрачным предохранительным щитком.

«Петров! Он самый… И как всегда — с собственной клюшкой. Детсадовских не признает!»

Она отошла было от окна, но сразу вернулась. Петров стоял в той же каменной позе. Где она уже видела эту картину? Где?.. Как две капли воды… И вспомнила — на фотографии! В толстом учебнике — «История детского воспитания в стране». Очень старая фотография. И подпись под ней: «Будущий олимпиец!» Такой же парнишка, с такими же вихрами, выбившимися из-под шлема, и с тем же напряженным вниманием в глазах.

Петров вдруг резко дернулся, пытаясь поймать брошенную по воротам шайбу, летевшую так стремительно, что Марья Семеновна едва успела ее заметить. Он далековато выставил клюшку: шайба не попала в нее, а, ударившись в руку повыше локтя, упала рядом, и Петров быстро откинул ее к бортику. Левая рука его повисла плетью. Он начал медленно сгибать ее, потом разогнул и снова согнул, закусив губу.

«Больно ведь негоднику! Ведь больно как!.. Она же такая твердая!»

У Марьи Семеновны даже озноб прошел по спине.

«И как он только не заплачет?»

Она начала вспоминать, когда последний раз видела Петрова плачущим, и не могла вспомнить.

«Это ему в тот раз нос-то снежком разбили, ему… А он — хоть бы что: приложил к переносице ледышку, постоял, запрокинув голову, подождал, пока кровь остановится, и — снова в атаку, на штурм крепости. И руку, когда еще в младшую группу ходил, тоже он сломал: забрался на подоконник, сорвался и грохнулся на пол. Танечке выговор пришлось дать… Танечка плакала, а Петров — ни-ни… К а к  же он плачет?»

Марья Семеновна даже растерялась.

Она знала всех этих резвящихся сейчас под окнами мальчишек и девчонок с трехлетнего возраста и о каждом помнила, как он плакал, как плачет сегодня, на слух могла определить, кто плачет и даже о чем, из-за чего… Мысленно перебрала свою «картотеку» — петровского плача в ней не было. Значит, она никогда его и не слышала.

Танечка украшала елку. Елку притащили из кладовки Заяц Младший и Заяц Средний; развязали узел веревки, расправили зеленые лапы, прошлись по ним пылесосом и установили синтетическую красавицу в углу зала для игр ребят средней группы, в котором, как самом большом, проводились обычно общедетсадовские мероприятия, устраивались праздники, из которых самым любимым был новогодний.

Танечка стояла на лестнице-стремянке и ловко развешивала игрушки — Заяц Средний едва успевал подавать их, вынимая из огромной картонной коробки.

С первого этажа послышались голоса, по лестнице затопало множество ног, и в зал хлынула толпа ребят, вернувшихся с гулянья. В середине плыл Медведь.

— Быстро, дети, быстро — раздеваться и умываться! Обедать пора! — басил он, размахивая лапами, словно разгребая воду, над головами ребятни.

— Петров! Ты опять принес в группу свою клюшку?! Вернись сейчас же и оставь ее внизу! — крикнула вошедшая вслед за детьми Лиса. — Ты слышишь меня, Петров?

— Елка! Елка! — загалдели ребята и, увиливая от старавшегося загнать их в дверь раздевалки Медведя, запрудили угол зала, окружили, хохоча и весело приплясывая, елку, едва не уронив со стремянки Танечку.

— Елка в гости к нам пришла, елка в гости к нам пришла!

Когда общими усилиями удалось наконец вытеснить их из зала, Заяц Средний оттащил коробку к стене и пошел на кухню готовиться к раздаче обеда. Запыхавшаяся Танечка одернула голубой халатик, поправила перед зеркалом прическу, припудрила покрасневший носик и заторопилась вниз: младшие, видимо, тоже вернулись, младших тоже надо кормить.

Вскоре по всему детскому саду расползлась благодатная тишина — наступил тихий час.

Медведь с Лисой в последний раз обошли ряды кроваток, заглядывая в ребячьи лица: старательней всех спал Петров, крепко зажмурив глаза и похрапывая… Когда дверь за роботами закрылась и шаги их затихли, храпеть Петров перестал. Поднял голову и осмотрелся.

— Верка, Верка! — зашептал он, сверля взглядом пушистый белокурый затылок в ряду кроватей девочек. — Вставай! Можно уже!

Верочка Иванова быстро обернулась и уставилась на него широко раскрытыми глазами, в которых и следа сна не было.

— Пошли, Верка!

— Боюсь я… Мих-Мих обязательно проверить придет еще раз!

— Не придет! Трусиха! Вставай живо! — Он сбросил с себя одеяло, вскинул к потолку босые ноги, выгнулся и ловко соскочил на пол.

— Ох! Вот увидишь — застукает нас Мих-Мих! — зашептала, теребя косичку, Верочка и осторожно вылезла из своего гнезда.

В одинаковых теплых пижамках и мягких тапочках, они неслышно пробежали по спальне, Петров приоткрыл дверь и выглянул в зал.

— Идем!

Так же неслышно просеменив к елке, присели они на корточки возле картонной коробки.

— Смотри — еще сколько, — зашептал Петров, — а ты: «Пустая, пустая…»

— Не дразнись давай!

— Я и не дразнюсь! На́ вот — вешай фонарик! Да цепляй как следует! Матрешку бери…

— Красивая наша елочка, елочка-иголочка! — негромко запела Верочка.

— Тихо ты! На́ вертолет!

— Красивая, красивая! Только снегу нет на ней. Ни снежиночки.

— Сейчас будет! — Петров извлек из коробки большой комок ваты, отщипнул клочок, посадил на лапу ели, еще отщипнул.

— И мне дай!

— Пожалуйста! Не жалко…

Он кинул Верочке вату и достал новый комок.

— Сделай под елкой сугроб! Я принесу из дома белочку — мы ее на сугроб посадим.