Все, кто находился в комнате, с удивлением уставились на меня. На некоторое время воцарилось молчание.
— Ты прав, пионер, — произнес наконец Альберт Яковлевич, растягивая слова. — И я глубоко ошибся, считая, что тебе я не известен. Оказывается, ты меня знаешь? Откуда?
— Знакомый старик про вас говорил, — сдержанно ответил я.
— Старик? А какой старик, пионер?
— На Северном живет… В город по делам приезжал.
— Что ж ты, пионер, про меня слышал?
— Да ничего особенного… Слышал, что вы сами из Франции… И все.
— Зачем человечеству радио! — рассмеялся Альберт Яковлевич. — И без радио, видите, слухи распространяются с небывалой быстротой.
— Простите, Альберт Яковлевич, — поднялся с кресла Евгений Анатольевич, — но нам надо двигаться: нас ждут дома.
Альберт Яковлевич понимающе улыбнулся и с сожалением развел руками. Разглядывая его, я отметил, что синие глаза француза не лучисты, как мне показалось вначале, а холодны. Острый нос его напомнил клюв хищной птицы.
— Бардзо ми пшикро жэ муси, пан Евгенуш, юш исьць, — тихо проговорил ксендз. — До рыхлэго зобачэня![9]
— Ну а пионеры куда торопятся? — подошел ко мне и к Герте Альберт Яковлевич. — Оставайтесь, я с удовольствием побеседую с юным поколением. Русский язык я учил в детстве: в нашем доме снимали комнату русские студенты… Интересно проверить себя, хорошо ли помню их добровольные уроки.
— Вы прекрасно знаете по-русски, — сказал Евгений Анатольевич. — Даже акцента не чувствуется.
— А пионерка как думает? — спросил француз Герту.
— Я согласна с дедушкой, — ответила Герта.
— Так снова повторяю, почему нам не побеседовать? Я расскажу тебе и твоему кавалеру о Франции, ты и он расскажете мне о Советской России. Обменяемся взаимными интересами.
— В другой раз… Мне нужно успеть прочитать свою роль. Завтра у нас в клубе репетиция.
— Репетиция? — воскликнул изумленно Альберт Яковлевич. — Ты и пионерка, и артистка! А какая пьеса, какая роль? Надеюсь, что не «Сильва» и не «Прекрасная Елена?»
Мне стало обидно за Герту: француз задавал ей глупейшие вопросы. Недавно Юрий Михеевич начал готовить с ними к наступающей десятилетней годовщине Октябрьской революции инсценировку повести Бляхина «Красные дьяволята». Ни о какой «Сильве» у нас не было и речи.
Все мои сверстники любили и повесть Бляхина, и, пожалуй, еще больше двухсерийный фильм, снятый по ее сюжету. И Мишка-Следопыт, и Дунюша-Овод волновали меня и моих друзей куда сильнее, чем герои иностранных трюковых фильмов «Черный жокей» или «Человек без нервов» с участием Гарри Пиля, упитанного в серой кепке красавца.
Прежде чем распределить роли в инсценировке, Юрий Михеевич, как я помню, долго сморкался в голубой платок, затем выкурил три папиросы своей любимой марки «Сафо» (мы сидели все это время не шелохнувшись), затем оглядел подозрительно каждого… и наконец решился. Роль Мишки-Следопыта получил Глеб (я в этом, конечно, был уверен с самого начала); роль Дуняши-Овода — Герта (и это я тоже предвидел); Борису досталась роль китайца Ю-ю, а мне… бессловесного махновского есаула…
…Альберт Яковлевич вопросительно смотрел на Герту. Но за нее ответил Евгений Анатольевич:
— Генриетта играет в пьесе «Красные дьяволята». В бывшем особняке богачей Санниковых Советская власть открыла рабочий клуб. И Генриетта, и Георгий — члены детского драматического кружка при этом клубе.
— Не драматического кружка, дедушка, — обиженно поправила Герта, — а Студии революционного спектакля. Юрий Михеевич требует от нас точности в наименовании.
— Согласен, — добродушно усмехнулся Евгений Анатольевич, — Студия так студия…
Пока мы вели разговоры, ксендз, стоя у окна, не проявлял к гостям никакого интереса. Ему, видимо, все было безразлично.
Но тут я заметил, как его бледное лицо покрылось румянцем. На берегу Акульки появилась стройная девушка в белой матроске и высоких зашнурованных ботинках. Рядом с ней шел рыжий парень в гимнастерке и рассказывал что-то веселое. Ксендз со вздохом отвернулся от окна.
— А можно, пионеры, побывать у вас на репетиции? — спросил Альберт Яковлевич. — Я в детстве увлекался драматическим искусством.
— Нет, нет! — Герта сделала страшное лицо. — Юрий Михеевич вас не пустит.
— Не пустит? — переспросил Альберт Яковлевич. — Отчего же, пионерка, не пустит? Кто он, всесильный Юрий Михеевич?
— Юрий Михеевич — наш руководитель, — с гордостью пояснила Герта и стала рассказывать, почему посторонние не могут посещать репетиции Студии революционного спектакля.
То, о чем говорила сейчас Герта, я помнил. Было это весной. Тогда на черновую репетицию к нам ввалилась комиссия из Москвы. Юрий Михеевич, не прерывая репетиции, гневным жестом указал комиссии на дверь. Руководителя Студии революционного спектакля без объяснений вызвал к себе в кабинет заведующий клубом Матвеев, человек с седеющей бородкой, носивший детскую курточку с блестящими медными пуговицами, но поле битвы осталось за старым актером. Он ушел победителем и унес в кармане брюк трофей: ключ от зрительного зала.
— Когда нужно, — разъяснил Юрий Михеевич Матвееву, — открою в любую минуту дня и ночи. Но открываться зал станет отныне лишь для дела… Посторонних бездельников не пускал и не пущу. Зарубите это на своем носу, Валентин Степанович!
Правда, в клубе имелся еще один ключ от зала, но он хранился у истопника Женьки Бугримова. Юрий Михеевич на тот ключ не покушался.
— Смешно! — произнес Альберт Яковлевич, когда Герта рассказала ему о законах, установленных Юрием Михеевичем. — Смешно и страшно! Но в чужой монастырь со своим уставом не суйся — так, кажется, говорится в знаменитой русской пословице. Жаль, очень жаль, что я не смогу посмотреть вашей репетиции… Жаль!
— Пойдемте, дети, пойдемте! — заторопил нас Евгений Анатольевич, надевая черную касторовую шляпу. — Я подозреваю, что Тимофеич меня заждался…
Мы попрощались и направились вслед за Евгением Анатольевичем.
— Приходите, молодой человек! — заулыбалась опять пани Эвелина. — Будем рады… Вместе с Генриеттой приходите.
Я промычал в ответ что-то неопределенное.
— Дедушка, — спросила с нескрываемым любопытством Герта, когда мы отошли немного от дома ксендза, — что надо здесь управляющему концессией?
Евгений Анатольевич чуть поморщил лоб и сказал:
— Управляющий договаривался с ксендзом, видимо, об исповеди. Во всяком случае, признавался, что давно не исповедовался.
— А наградные ксендз Владислав тебе заплатил?
— Заплатил… Он, по-моему, не такой жулик, как прежний ксендз Миткевич.
— Дедуся, дорогой! — Герта остановилась. — Умоляю, не ходи больше ни в костел, ни к ксендзу Владиславу. Тебя зимой приглашали тапером в кино «Колизей», сейчас зовут в оркестр театра.
— Пойдем, Генриетта, пойдем! — растерянно проговорил Евгений Анатольевич. — Я уже не раз доказывал. Костел — это последнее, что связывает меня с далекой родиной.
— А я пионерка! — прошептала сквозь слезы Герта. — Стыдно, что ты получаешь наградные. За что они?
Мне стало неудобно присутствовать при таком разговоре, хотя прекрасно понимал, что Герта права, и я решил тактично отойти в сторону, но Евгений Анатольевич положил руку на мое плечо.
— Послушай и ты, Георгий, — тихо произнес Плавинский. — А ты, Генриетта, вытри слезы. Я беру от ксендза наградные деньги… Мне известно, что их присылают из родного Вильно… Вильнюса. Да, да! Будьте уверены!.. Но валюту я не получаю, ее обменивают в нашем банке…
— В нашем, дедушка, в нашем! — прервала его Герта и радостно хлопнула меня по спине. — Он сам говорит: «В нашем банке»… Какое же ему нужно еще другое государство?.. Дедушка, как я подрасту, мы побываем с тобой и в Вильно, и на том месте, где была Грюнвальдская битва… Интересно, ксендз Владислав знает что-нибудь про эту битву?
Когда Герта снова упомянула о ксендзе, я неожиданно вспомнил, а может быть, мне просто померещилось, что на столике у него, за книгами, лежала газета «Правда». Но за точность я в тот момент поручиться не мог.
