— Ты, сестрица Елена Емельяновна, выходит, пойдешь таким манером, — оборвал Оловянников причитания Валькиной матери и, сведя ее с крыльца на тропку, начал объяснять дорогу в молодежное общежитие.

— Тетя! — воскликнул вдруг Глеб. — Хотите, мы вас туда проводим?

— Ой, спасибо, мальчик! — обрадовалась Елена Емельяновна. — В городе-то я не особенно хорошо разбираюсь, чего доброго, заблужусь.

Александр Данилович, отталкивая Глеба, поспешно заговорил:

— Сами дойдем, сестрица Елена Емельяновна. Я довести тебя собирался…

— Что вы, Александр Данилович! Мне как-то стыдно вас затруднять проводами. Уж пускай мальчики…

— Мальчики не в свое дело суются, — добродушно произнес Оловянников, но взглядом своим он готов был испепелить нас.

— Топаем за ними! — распорядился Глеб, когда Оловянников и Валькина мать скрылись за воротами.

— Зачем? — удивился я.

— Эх ты! — рассердился Глеб. — Оловянников ей короба три про Вальку наболтал. Надо разоблачить!

— Верно ведь! — воскликнул я. — Бежим!

И, как настоящие сыщики, о которых нам приходилось читать, мы осторожно, стараясь держаться на определенном расстоянии, последовали за Александром Даниловичем и Еленой Емельяновной.

Перед общежитием Оловянников остановился и, показывая на окна, где жил Валька, что-то убежденно начал говорить. Елена Емельяновна лишь кивала в ответ головой и, очевидно, соглашалась со всеми его доводами. Наконец они расстались. Александр Данилович направился обратно, а Валькина мать, почистив варежками валенки, робко поднялась на ступеньки. Мы с Глебом юркнули в незнакомый двор и переждали, пока Оловянников, машинально насвистывая танго «Аргентина», прошел мимо.

— Шашки к бою! — скомандовал Глеб.

…И Валька, и Леня, и Сорокин, и Максимов — все были в сборе и отдыхали после демонстрации.

Появись в общежитии сейчас сам Чемберлен, Валька, наверное, удивился бы меньше, чем приезду матери. О том, что он сбежал от дяди, наш друг ничего в деревню не писал: боялся. Правда, из первой получки Валька собирался послать матери денег, но его получка должна была быть лишь в середине месяца.

В дверь осторожно постучали, и Леня пробасил:

— Можно.

Валька сначала даже не мог сообразить, кто это стоит на пороге. Елена Емельяновна, зажмурившись от яркого электрического света, тоже ничего не говорила.

— Вам, товарищ, кого? — спросил с любопытством Леня.

— Валентина… Федоровича, — нерешительно ответила Елена Емельяновна и попятилась назад.

— Матушка! Мама! — закричал Валька, сообразив наконец, что перед ним стоит мать, и кинулся к ней.

Но Елена Емельяновна оттолкнула сына и, расстегнув свою кацавейку, достала спрятанный на груди ременный кнут. С появлением кнута вся ее робость сразу улетучилась.

— Бегоулом стал, мать забыл; дядю, который тебе столько добра сделал, не уважаешь, — запричитала она. — Да я тебя!..

В этот момент в комнату влетели мы.

— Мама… Матушка… За что? — произнес растерявшийся Валька. — Бейте, конечно, но поясните.

— Ему еще пояснять? Осрамил семью на цельный мир… С кем живешь? Где живешь?

— В общежитии, у комсомольцев, — вмешался Глеб.

— Комсомольцы его, непутевые, против родных взбунтовали!

— Подождите, товарищ родная мать Валентина! — остановил Елену Емельяновну Леня. — Снимите свою теплую одежду, проходите, гостем дорогим будете. Побеседуем, разберемся…

— Правильно! — поддержал Леню Сорокин. — Давайте я помогу вам повесить на вешалку ваше пальто.

— А вы все кто такие? — подозрительно спросила Елена Емельяновна.

— Мы комсомольцы, — запросто ответил Леня и, показывая на Глеба и на меня, добавил: — А они вот пионеры… Валентин ваш пока не пионер и не комсомолец, но договорились, что через год начнет готовиться к поступлению в комсомол…

— В комсомол? — Елена Емельяновна ударила Вальку по спине кнутом. — Да я ему задам! Каков негодяй! В комсомол вписываться надумал, а дядю родного не уважает. Собирайся живо к Александру Данилычу, в ноги упади перед благодетелем, прошение вымоли!

— Товарищ! — строго произнес Леня. — У нас драться запрещено… А с Александром Даниловичем связываться во как не требуется: он человек иного понятия.

— Мама, — спросил Валька, — как вы приехали?

— Так и приехала! — отрезала Елена Емельяновна. — Депешу от Александра Данилыча получила…

И она подала Вальке перегнутый пополам конверт. Валька положил конверт на стол перед Леней.

— Читайте-читайте! — разрешила Валькина мать.

И Леня стал вслух с выражением читать послание Оловянникова. Чего только там хитрый маляр не наплел. Выходило, что он одел и обул Вальку, поселил его в отдельной комнате, учил «рисовать вывески и объявления», а племянник, вместо того чтобы благодарить дядю, связался с преступной компанией, познакомился с бездельницей-дворничихой, сбежал к комсомольцам в общежитие, где процветают пьянство, разврат и картежная игра.

Когда Леня кончил, все мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Даже сам Валька не смог сдержать улыбки.

— Чего это вы? — опешила Елена Емельяновна.

Пожалуй, с полчаса разъясняли Валькиной матери Леня, Сорокин, Максимов и Глеб про горькое житье-бытье ее сына у богатого родственника. Даже я и то вставил несколько слов в общее повествование. Один лишь Валька, опустив голову, молча сидел на кушетке.

Сначала Елена Емельяновна никак не хотела нам верить.

— Боже мой! — восклицала она через каждую минуту, испуганно разводя руками. — Неужели правда?

И только когда Леня показал ей бывший Валькин кафтан, разостланный у порога для вытирания ног, Елена Емельяновна поверила и заголосила:

— Горе мне, горе. Кому я свое родимое дитя доверила!

И, кинувшись к Вальке, он стала обнимать, целовать его, приговаривать:

— Назад, сынок, поедем. Назад. Собирайся, сынок, собирайся! Поедем в деревню… Прокормлю тебя… Добрые люди не дадут с голодухи помереть!

— Мама, матушка! — успокаивал ее смущенный Валька. — Не убивайтесь вы этак, я ведь скоро сам получать деньги начну и вам помогу, и братикам, и сестренкам… А про дядю Саню позабудьте, эксплуататор он форменный.

Еще через полчаса мы все устроились за столом и пили сладкий чай. Оставшиеся неясности были уточнены и договорены. Вальке разрешалось жить в общежитии и работать в редакции при условии, что он во всем будет слушаться Леню. Лене Елена Емельяновна подарила кнут и просила не жалеть Вальку, если сын ее в чем-либо провинится. Леня в ответ громогласно рассмеялся и, подняв стакан сладкого чая, предложил выпить «за смычку уральского пролетариата с уральским крестьянством».

Ночевать Елену Емельяновну поместили на верхний этаж, к девчатам. Про Оловянникова она больше ничего не хотела слышать, а лишь жалела его жену, свою сестру, которой «приходится знаться с эксплуататором».

На другой день, восьмого ноября, в клубе был общий сбор нашей пионерской базы, посвященный десятилетию Октябрьской революции. Но, к великому сожалению, членам Студии революционного спектакля принять участие в первом отделении этого сбора не пришлось. К сбору как раз приурочивалась премьера «Красных дьяволят», и, пока в зале проходили торжества, а старших пионеров передавали в комсомол, мы, одетые в костюмы буденновцев и махновцев, сидели за кулисами и гримировались. Юрий Михеевич считал, что «грим — великое дело», без которого настоящий, классический спектакль, а к такому спектаклю он относил и «Красных дьяволят», не может существовать. Старый актер даже проводил после репетиции специальные занятия по искусству гримирования и добился того, что каждый студиец умел накладывать на лицо какой угодно грим.

Когда я налепил себе из гуммоза[19] нос картошкой и приклеил рыжие висячие усы, Юрий Михеевич одобрительно крякнул и сказал:

— Браво! Брависсимо! Но у меня, Георгий, к тебе громадная просьба: появляешься ты лишь в массовых эпизодах, в остальные моменты свободен…