"бухгалтерии и коммерческой арифметике — удовлетворительные (3)

"статистике и коммерческой географии — отличные (5)

"политической экономии — хорошие (4)

"истории торговли — хорошие (4)

"законоведению — отличные (5)

Вследствие этого, на основании статьи 10 Высочайше утвержденного 29 марта 1883 года Положения о состоящем под Августейшим покровительством Его Императорского Величества Александровском училище, пользуется он, Алексей Ремизов, всеми правами, предоставленными окончившим в училище с успехом полный курс учения.

Согласно мнению Государственного Совета, Высочайше утвержденному 17-го декабря 1890 года, пользуется он, Ремизов, по отбыванию воинской повинности льготой второго разряда.

В удостоверении вышеизложенного дан ему, Ремизову, настоящий аттестат. Москва, 30 июня 1895 года.

Председатель Попечительского Совета (Н. Найденов)

Директор (В. Цингер)

Инспектор (С. Чекала)

Секретарь (С. Петропавловский)

№570

(печать Александровского Коммерческого училища)

<Штамп Херсонского полицейского управления>

о выдаче[1] вида на жительство

Бессрочный

25 июля 1903 года

Правительствующий Сенат, по выслушании Высочайшего повеления, объявленного 1885 года Марта 16, за Министра Финансов, Товарищ Министра, в коем изображено, что Государь Император, в 3 день марта 1885 года, Всемилостивейше повелеть соизволил, вдову Московского купца Марию Ремизову с сыновьями ее: Николаем, Сергеем, Виктором и Алексеем возвести в звание личных почетных граждан — 2 Декабря 1885 года заключил: означенной личной почетной гражданке Марии Ремизовой дать с прописанного Высочайшего повеления, сие свидетельство. Почему и дано ей сие за подписанием Правительствующего Сената, с приложением печати. В Санкт-Петербург.

Января 21 дня 1886 года

Сенатор и Кавалер Подпись Место печати Сената Правительствующего Д-та Герольдии

Сенатор и Кавалер Подпись

Сенатор и Кавалер Подпись

Герольдмейстер и Кавалер Подпись

№ 6433

Я, нижеподписавшийся, удостоверяю верность этой копии с подлинником ее, представленным мне, Фридриху Александровичу Данненберг, московскому нотариусу, в конторе моей Городского участка, в Теплых рядах под № 209, Личным Почетным Гражданином Алексеем Михайловичем Ремизовым, живущим в Москве, Яузской части, 2 участка, [на Ильинке, в Теплых рядах под № ] в доме Найденова. При сличении мною этой копии с подлинником ее, в последнем подчисток, приписок, зачеркнутых слов и никаких особенностей не было, в сей же копии исправленное «января» верно, и в сем засвидетельствовании оскобенное «на Ильинке в Теплых рядах под №» не читать. Копия эта назначена для представления в учебное заведение при поступлении Ремизова в число учащихся. 1896 года Августа 8 дня. По реестру № 1097.

Нотариус Ф. Донненберг

Дается[1] человеку имя и непременно когда-нибудь да скажется. Так случилось с наборщиком Келзой[2]: «kielza» значит «узда», «okielzać» — обуздать. Как всем надоел: он ходил из дома в дом и рассказывал одно и то же, как в Варшаве он сидел в тюрьме и потерял глаз, а затем — что поделывают товарищи, и никогда ни про кого доброго слова, а всегда осуждал. Кому бы пришло в голову еще слушать его сочинение! А вот заставил.

На «Марьино стояние» — вечером в среду на 5-ой неделе Великого Поста — собрались у сапожника Александра Иваныча Петрова[3] по вызову Ф. И. Щеколдина[4] обсудить на общем собрании открытое письмо Келзы Оле (Д<овгелло>)[5] и Оводову (Б<уличу>)[6], в котором, по словам Келзы, «размазаны их слабости».

Ни Оли, ни Оводова, за Олю пришел Шидловский (пан Ц<верчакевич>[7]): вид у него был очень свирепый, и, конечно, Келза, «потрусивши» не явился и хорошо сделал.

Келза «завинил» Олю и Оводова («zawiniać» — commettre un crime, e tre coupable). Он обвинял (вот откуда советское: «зачитал» вместо «прочитал», «заснимал» вместо «снял») Олю и Оводова в «лицемерии»: Оля едва подала ему руку; а Оводов перешел на другую сторону, чтобы не встречаться. И просил Олю и Оводова «вычеркнуть его с карты своих знакомых».

— Пан Адольф ломится в открытую дверь, — сказал Федор Иваныч и сразу же осердился: — люди читают сейчас канон Андрея Критского, посвященный Марье Египетской, а я должен на посмешище читать эти «бумажки».

Он сделал литер<атур>ную справку к словам Оводова: «Келза предпочел бы миску с клюсками, чем революцию».

— У Достоевского, — сказал Федор Иваныч, — в «Записках из подполья» про это сказано такими словами: «Мне надо спокойствия. Да я за то, чтобы меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

И еще упомянув пана Александра Ц<верчакевича> и меня — «декадент»[8], как действующих лиц, начал чтение. Наперед скажу, «зачитать», выражаясь по Келзе, весь документ ему не пришлось: на особенно колючей фразе: «хоть мой муж не так умный, как кому нравится, но все-таки не подлец, чтобы по нем, как по свинье ехать»[9] пришлось прекратить. Под дружный хохот вошла Оля.

Скажу за себя, мне было неловко, да и Федор Иваныч как-то конфузливо свернул листки и спрятал себе в карман «для архива»: какой еще нужен ответ Келзе — посмеялись, ну и довольно, «баста»!

Ввиду распространившихся слухов, что я сначала «завинил» своим поступком, объявляя в присутствии рабочих отношение гг. Б<улича> и Д<овгелло> и причины разрыва с ними, а потом, будто «потрусивши», стал просить у них «примирения», но главным образом, ввиду того, что будто бы мною обвиняемые не понимают, в чем дело, постараюсь объяснить мои поступки от — до конца, которые одни явно, а другие скрытно называют «подлыми».

Все гласят в принципе, что всякий из нас товарищ, что нет разницы между интеллигентом и рабочим, но на практике, как я тут, в Устьсысольске, убедился, наша интеллигенция в большинстве случаев держится того, со wolno woiewodzie, to nie tobie smrodzie! Смысл того приблизительно такой: то, что мне, интеллигенту, дозволительно и простительно, то за это рабочего можно здорово клеймить. Что слова мои стоят на реальной почве, то я теперь постараюсь объяснить.

Когда я узнал, что гг. Б<улич> и Д<овгелло> вызывают меня на общее собрание, то я после этого в минуту самых лучших моих чувств пошел к г. Д<овгелло> с мыслью заявить, что мне жалко размазывать их слабости перед нашей колонией. Встретивши по дороге на улице г. Б<улича>, просил его передать г. Д<овгелло> мои слова, что «я хочу с ними наедине поговорить», сказавши при этом «я вам говорю по совести вы завинили — вступите с нами, т. е., с кем было дело, в переговоры». Но г. Б<улич>, выйдя с квартиры г. Д<овгелло>, заявил категорически: «никаких уступок, мы теперь обижены, на общем собрании поговорим!» На это я сказал: «хорошо, хорошо».