Ждал я общего собрания, и, наконец, пришел на мою квартиру пан Ц<верчакевич> и сказал снова, что общее собрание, как ему известно, не состоится, а потом говорит мне, что « moj postę demwzględem гг. Б<улича> и Д<овгелло> uznaje na podly», и поэтому срывает со мною. Я со своей стороны поблагодарил его словами « dobrze, dobrze». Пан Ц<верчакевич> не благоволил выслушать двух сторон, а прямо позволил себе клеймить мой поступок.

Теперь приступаю к тому, что вызвало мои заявления перед рабочими.

1) В начале г. С<ерафима> П<авловна> и г. Н<иколай> П<авлович> позволяли себе в присутствии моей жены обидчивые колкости — некоторые из них: «Келза предпочел бы миску с клюсками, чем революцию!» — хотя это меня и глубоко обидело, но молчали. Я позволил себе серьезно спросить их: «кто может за кого ручать — кто что выберет во время революции?» Но мой вопрос принят с насмешкой. Это было сказано с целью уколоть меня.

2) Ни с того, ни с сего нашли меня обжорой, позволяя себе бросать в мой суп картошки со своих тарелок. Жена моя в глаза г. <Буличу> обиделась — он просил жену только не сердиться, но на меня совсем не обратил внимания. Я снова замолчал.

3) На моей квартире я позволил себе косточку в пальцы, г. Н<иколай> П<авлович>, заметивши это, вспыхнул и сказал: «Вы говорите, что польский рабочий культурнее русского, между тем, вы, как свинья поступаете!» или что-то в этом смысле. Ничего с женой мы сразу при них не сказали, но после их выхода жена, всем этим расстроена, сказала мне категорически, что если гг. Б<улич> и Д<овгелло> позволят себе обижать меня в ее присутствии, то сама покончит с ними. Я жену мою успокаивал, как мог, говорил даже, что они теперь расстроены, что со временем узнавши меня лучше, может быть, перестанут; и с тех пор стал вести себя с ними осторожно, избегая всего, к чему могли бы коснуться обидчиво.

4) Зашла речь при них раз про так <называемого> «декадента». Заявил я тогда, что я его должен почитать, так как он первый, по нашим (рабочим) воззрениям, вошел между здешних рабочих, занялся нами серьезно, заслуживает поэтому, несмотря на то, каким рекомендуется — представляется у нас рабочих на почтение. Высказал при случае, что мне лично все равно, декадент он или... для меня самое главное тут, на ссылке, чтобы чему-нибудь у интеллигентов научиться. Спасибо ему, если чему-нибудь научит, и баста. Г. Б<улич> при случае не забыл здорово меня уколоть таким образом: «для вас все равно — Исправник, Губернатор, дабы только польза!» Хотя мне было очень больно услыхать это от г. Б<улича>, но сдержал свое волнение, сказавши, что «вы исковеркали смысл того, что я говорил на эту тему!» и замолчал.

5) Г. Д<овгелло> согласилась читать со мной Маркса. Означила часы, когда мне приходить. Во время чтения г. Б<улич> позволял себе на обидчивые колкости: «на что вам Маркс, вы умнее Маркса!» или со злобой говорил к г. Д<овгелло> в моем присутствии: «оставьте к черту Маркса по воскресным дням!» — хлопнул при этом дверями. Г. Б<улич> и другой раз показал свое недовольство, что я занимаю г. Д<овгелло> Марксом. Но первый факт довольно говорит о настроении ко мне. В последний раз пришедши к г. Д<овгелло> на Маркса, встретил пана Ц<верчакевича>. Поздоровались, спустя несколько времени, спросил спокойно у г. Д<овгелло>: «будет ли со мной читать Маркса?», но не получил на это ответа. Посидевши, видя, что мне тут нечего делать, собирался уходить, уходив, не получил никакого объяснения, какое раньше получал, зайти на Маркса или нет, и когда. Такой поступок нашел очень двусмысленным, он далеко оттолкнул меня от г. Д<овгелло>. Мало что нашел его двусмысленным, но и обидным. Через несколько дней г. Д<овгелло> заходит к нам на квартиру и спрашивает вдруг «почему не прихожу на Маркса?». Помнится мне, я с женой сначала не дал прямого ответа, жена только сказала, что я нервно расстроен. А когда г. Д<овгелло> стала откровеннее расспрашивать, почему я не пришел, то жена моя ей прямо сказала: «хоть мой муж не так умный, как кому нравится, но все-таки не подлец, чтобы по нем, как по свинье ехать». На это г. Д<овгелло> сказала: «ведь у меня был пан Ц<верчакевич>, как же я могла читать?!» А после: «ведь ваш муж в моих глазах хороший». Этим эта комедия кончилась. Спустя несколько времени я зашел за делом к Федору Ивановичу (Щеколдину), где заметил г. Д<овгелло>. Хотя мне была неприятна эта встреча, но я, ничем не показавши, что у нас дело личное, меж тем, г. Д<овгелло> едва подала мне руку и то с такой небрежностью, с таким презрением, что того никак не мог принять за хорошую монету!.. Как только моя жена высказала, почему я перестал заходить, сейчас сразу перестали навещать нас не только г. Д<овгелло>, г. Б<улич>, но и пан Ц<верчакевич>, который раньше почти всякий день заходил к нам. После всего этого и после того, как мы заметили, что г. Б<улич> стал нас избегать на улице на наших глазах, я был принужден покончить с этим лицемерием.

Не желая более переносить унизительного и обидчивого обращения со мною, заявил в присутствии рабочих, пана Цверчакевича прося уведомить г. Б<улича> и Д<овгелло>, что меня вычеркнули с карты своих знакомых и не трудились больше подавать мне своей руки — лицемерие их мне уж надоело. За все время моего знакомства я убедился, что с другими, для них симпатичными, в то же самое время совсем иначе обращаются; те же, кто не заслужил их милости, должны все переносить, хотя то последнее может быть несправедливым и обидчивым. Часто мне приходилось жить с людьми, которые совсем не имели претензии называть себя товарищами, а меж тем по отношению ко мне были снисходительнее.

После подачи мною жалобы перед рабочими пришел ко мне пан Ц<верчакевич> от гг. Б<улича> и Д<овгелло> с вопросом, «как я смел выступать скопом?» — « Powiedźcie, na jakiej zasadzie wystą piliscie gr̂upą?» Надо было сказать «osobiś cie» — «лично» — « nie grajcie komedvi i basta!» Вопрос: «почему скопом» — не только меня, но и других рабочих взволновал. Те, которые признают себя политическими, притом социалистами, в принципе одобряющими массовые протесты, вдруг, как только это их личности касалось, сразу показали, что заявление недовольствия группой в их глазах преступление, которое пан Ц<верчакевич> называет явно даже подлым! Заявление пана Ц<верчакевича> меня убедило, что тут не рассуждают, была ли мне сделана обида или нет — это для них пустяки, а самое главное то, что метод заявления подлый. Если это еще не объясняет моего метода, то я позволю спросить, был ли смысл объявлять свое недовольствие людям « osobiś cie» тем, которые раньше ни меня, ни моей жены не хотели приятельским образом выслушать и понять; не надо было г. Д<овгелло> играть комедии, когда ей моя жена жаловалась. Поступок со мною г. Д<овгелло> у Ф<едора> Ив<аныча>, где г. Д<овгелло> подала мне едва руку и при этом с презрением и в присутствии других показала мне, как она приняла наши личные заявления. Что следствия этой комедии не по вкусу были им, в том не могу себя винить!

Из Ланге.

Все образованные и имущие люди, которые принимали участие в народном образовании должны были бы никогда не забывать о серьезном напоминании Ф. А. Ланге:

«Если даже ты обладаешь образованием в высшем смысле этого слова, все-таки твой ближний не представляет собою ребенка по отношению к тебе. Либо ты принижаешь его до степени раба, если он согласен носить цепи, либо ты признаешь в нем человека свободного и по существу тебе равного! Помочи не должны входить в средство твоего общения с людьми, даже если б ты был по сравнению с тем великаном знания. А как же в том случае, если образование, которое присваивает себе такую важную роль, в сущности является ничем иным, как полировкой внешности и речи, которые в настоящее время часто соединяется с полнейшей пустотой. Как быть в том случае, когда тщеславие и доктринерское ослепление делают образованного человека неспособным понимать простые истины, которые народ в практической жизни, так сказать, нащупывает руками».