— Эгей, подруженьки! Что это вы как завороженные застыли, может, устали уже?

— Нет, Сахрохон, — ответила Саломат-апа, самая старшая в этой группе, — залюбовались тобой. Вроде бы попривыкли к тебе, не замечаем твоей красоты, а вот сейчас, без платка да подпоясанная, выглядишь, точно пери какая. Эх, жаль, не мужчина я.

— Что бы тогда?

— А наплевала бы на все пересуды и увела тебя от мужа!

Женщины рассмеялись, а Саломат-апа с горечью добавила:

— Меня вот только некому от моего ненаглядного увести. Чтоб ему пусто было, пьянице несчастному!

Джаббар-ака, ее муж, работает тут же на ферме пастухом. Зарабатывает хорошо, да только все спускает на водку. Вообще-то, когда он трезвый, тише человека во всем «Чинаре» не сыщешь, но как хватит лишнего... тут уж ему море по колено. И кто только с ним не беседовал по этому поводу, кто только не взывал к его совести — все впустую! Только вечер опускается на кишлак, неведомая сила тянет Джаббара-ака в магазин за бутылкой.

— Ничего, дорогая, призовем все же к порядку твоего ненаглядного, — пообещала Сахро, — приехал новый участковый, попросим его, чтобы помог.

Сахро сняла платок с пояса и, накинув его на плечи, вышла из коровника.

— Да, не я одна такая несчастная, вот и бедной Сахро не повезло, — вздохнула Саломат-апа. — Разве этот, прости меня аллах, старикашка ей нужен? Настоящего бы ей джигита, как Юсуфджан, например!

Азада слушала и ушам своим не верила — как они такое могут говорить об учителе.

— Не надо так о муаллиме, — попросила она женщину. — Такого человека, как он, редко встретите. Если бы вы знали, какой он умный, добрый. Как любит Сахро-апа, чуть не на руках ее носит!

— Правильно все, Азада, — согласилась Саломат-апа миролюбиво, — но речь-то сейчас о другом идет.

— О чем же, апа?

— Рано тебе знать, сестренка. Придет время... Впрочем, я тебе не желаю в мужья старого человека... Ну да ладно, не сердись, я ведь по глупости такое ляпнула.

Не знали женщины, не догадывались, какое смятение внесли в душу своей заведующей. Их восхищенные взгляды, их безыскусные, но такие восторженные слова с новой силой пробудили в Сахро прежние чувства — она красива, молода, она может нравиться. Но только ли восхищенные взгляды подруг вызвали в ее душе эту неуемную радость?

Вчера вечером долго не могла она уснуть, все пыталась понять, что же с ней происходит? Ведь та вспышка, свидетельницей которой стала юная Азада, была по сути дела первой, никогда прежде не демонстрировала Сахро своих неприязненных чувств к мужу. Прятала она эти чувства глубоко-глубоко в сердце, боясь признаться в них не только Улашу-ака, но и самой себе. А вот вчера увидела молодого, стройного лейтенанта Акрамова — и словно ток по всему телу пробежал. Разве может сказать женщина, за что, почему вдруг сразу, с первого мгновенья, начинает нравиться ей мужчина?! Просто, видно, слишком долго томилась, изнывала душа Сахро без настоящей любви, ведь Улаш-ака скорее для нее отец, чем муж. Мимолетной была эта встреча, но какое сильное впечатление произвела на нее! Нет, теперь она понимает, почему сорвалась, почему так раздраженно разговаривала с мужем. Она сравнила его, уже старого, обрюзгшего, переставшего следить за собой, с подтянутым, энергичным, обаятельным лейтенантом милиции. Что и говорить, сравнение это было далеко не в пользу Улаша-ака. Правда, потом, вечером, когда Улаш-ака вернулся домой с сыном — они где-то долго пропадали, и Сахро даже стала беспокоиться, — она почувствовала вдруг себя виноватой. Ей подумалось, что муж так долго не возвращался потому, что ему было обидно, больно встречаться с женой, ни за что ни про что унизившей, оскорбившей его.

Она подняла виноватый взгляд на отца своего ребенка, тихо сказала:

— Улаш-ака, не обижайтесь, пожалуйста. И сама не знаю, как это получилось. Больше такого не повторится.

— Сахрохон, о чем ты? — смутился учитель. — Ведь ничего не произошло, все в порядке, родная.

Двое суток объезжал Акрамов свой участок. Юсуф показывал чудеса езды на мотоцикле. Он даже свозил Захида в зону альпийских лугов. Травы там еще едва прикрывали землю, но уже стоял над землей пьянящий их аромат.

— А что же будет, когда все расцветет? — сказал Захид, жадно, полной грудью вдыхая благоухающий воздух.

— Люди тут обходятся без водки, экономят. Надышатся — и хмельные, — рассмеялся Юсуф.

Лейтенант предупредил дежурного райотдела, что о его местопребывании будет известно секретарю Совета. Однако ж ни из одного отделения он не мог сообщить, где именно находится. Оказалось, что рации, на которые он понадеялся, ни в одном отделении не работали.

— Рации только во время окотной кампании действуют, — сказал Юсуф. — В это время из облсвязи приезжают специалисты...

И вот они возвращаются домой. Еще не совсем рассвело, только лента Большого тракта, на который они, наконец, выбрались, блестела впереди. По обе стороны дороги катились адыры, в лицо дул холодный ветер. Мотоцикл мчался на предельной скорости, потому что дорога еще «не проснулась», встречный транспорт появлялся совсем редко. Той жуткой тряски, что пришлось испытать на крутых тропах, не было, и Захид, прикрыв глаза, подводил мысленно итоги всему увиденному. Особенно ему запомнилось время, проведенное на джайляу Шермата-ата. Запомнилось потому, что поразил его там один факт.

Джайляу напоминало половину громадного конуса. Вроде бы разрезали этот конус надвое по вертикали и одну часть вдавили в грудь горы. С боков джайляу окаймляли пологие холмы, а там, где оно суживалось, белела юрта чабана. От очага тянулся сизый дымок, а чуть пониже, как небрежно брошенная старая шина, лежал круг кутана — загона для овец.

Два волкодава с обрубленными хвостами и ушами встретили мотоцикл громким лаем. Они готовы были броситься на седоков, но Джавлиев, чуть приглушив мотор, прикрикнул:

— Алапар, пошел вон!

Белый пес с крупными черными пятнами на спине перестал лаять и, зайдя слева, побежал рядом с мотоциклом, почти касаясь головой колена Юсуфа. Замолчал и второй пес.

— Смотри-ка ты, узнали, — сказал Захид.

— Мне ведь тут приходится часто бывать. Привыкли.

— Как будущему родственнику?

— Как члену парткома, — улыбнулся Юсуф.

У юрты, опершись на посох, стоял коренастый старик, накинув на плечи чекмень — халат из груботканой шерсти. Посох в его руках блестел, как лакированный. Когда подъехали к самой юрте, Захид увидел женщину, сидевшую на корточках у очага, а со стороны кутана шел долговязый парень с палкой за плечами. Юсуф остановил мотоцикл почти рядом со стариком.

— Ассалом алейкум, ата, — поздоровался Захид, подойдя поближе.

— Ваалейкум ассалом, — ответил чабан, пожав руку лейтенанту так, что тот чуть не вскрикнул от боли.

— Это наш новый участковый, — представил Юсуф Захида, — товарищ Акрамов Захид. О-о, и Бодом-хола еще тут, на джайляу!

— Жена чабана, где ж ей быть! Прошу! — старик откинул дверку юрты и жестом, приложив руку к груди, пригласил Захида.

Чабан пропустил в юрту сначала Захида, затем Юсуфа, а сам остался, чтобы отдать кое-какие распоряжения.

В юрте было просторно, на полу лежала кошма — на ней расстелены курпачи[23]. У стены, что напротив двери, на ящиках из-под чая высилась гора сложенных одеял и ватных подушек. Справа от входа, на полу, стоял большой казан. Из мешочка, подвешенного к одной из стоек юрты, торчали ложки и ножи. На другой стойке висел бурдюк с кислым молоком.

— Вы располагайтесь, Захид Акрамович, — сказал Юсуф, — я сейчас. — Он вышел из юрты.

Захид разулся и прошел на курпачу, лег, облокотившись на подушку. Появилась жена чабана, она чем-то неуловимым напоминала председателя сельсовета Хадичу-апа. Захид поднялся с курпачи.

— Отдыхайте, отдыхайте, — замахала на него руками хола, — я на минуту зашла, только взять супру. Мужчины принялись разделывать тушу барана, мясо некуда складывать.