Новый директорский «уазик», жесткий, как арба, и тяжелый, как танк, выехал из «Чинара» в одиннадцать утра. Когда он поднялся на горб косогора, перед путниками открылась даль гор. Накатывались друг на друга зеленые адыры, залитые ослепительным солнцем. Где-то в дымке марева едва угадывались Железные ворота — громадные скалы, стиснувшие дарью у самого выхода ее в степь. Машина свернула на проселок, как и все внутрисовхозные дороги, каменистый и колдобистый, и пошла по нему, переваливаясь с боку на бок.

Прибыли в третье отделение и сразу же направились к дому Баратали.

«Феодал», оказавшийся мужчиной средних лет, увидя столь представительную «комиссию», как-то сразу скис и поспешил дать расписку в том, что вернет калым и не будет препятствовать учебе дочери. Директор совхоза даже был несколько разочарован таким оборотом дела. А он-то собирался дать бой феодальным пережиткам.

— Ну что ж, — обратился он к Захиду, — давайте-ка займемся настоящим делом.

И они отправились на молочно-товарную ферму, затем побывали на покосе янтака[32], посмотрели, как идет сев кукурузы на силос. Обедали в поле вместе с рабочими.

Когда возвращались в «Чинар», директор вдруг разоткровенничался, стал рассказывать о себе. Несмотря на жесткую тряску, Захид слушал с интересом.

— Директором я стал не сразу, Захидбек. С тех пор, как помню себя, пришлось испытать немало. В тринадцать лет пошел чуликом, только «выбился» в чабаны — война началась. С первого до последнего дня защищал Родину. Вернулся и снова взял посох в руки. Учился в вечерней школе, когда уже трое сыновей росло, а диплом зоотехника получил в тот день, когда старший стал студентом. Вот так. Я родился здесь и знаю горы, как собственный дом, все их закоулки пешком прошел. Где какая трава растет, где волки водятся, где можно мумие отыскать, а где и кекликов[33] пострелять, — спрашивайте, не стесняйтесь, подскажу.

— Ну, места охоты, видимо, лучше капитана Халикова никто не знал?

— Да... И еще вот что, брат, запомни. Ни в коем случае нельзя обижать чабана — он главное лицо в совхозе. Правда, согласен, некоторые из них заразились накопительством, но даже и они, когда вопрос ставится ребром, радеют прежде всего об общественном поголовье, потому что знают — без него не может быть и личного. Вы думаете, в нашем совхозе не бывает падежа овец? Бывает, да еще какой! Только на сдаче мяса, шерсти, шкурок это не отражается. А почему? Потому, что чабан восстанавливает поголовье за счет личного. Этого, к сожалению, некоторые демагоги в «Чинаре» не понимают. Ну и что из того, что у чабана завелась скотинка?! Он ведь не украл ее, заработал честно, по закону. Зато он в холод и в зной на ногах, с самого утра до полуночи ходит за отарой и, если я как директор защищаю его, то только потому, что знаю, как нелегок труд чабана...

— Вот вы, Ульмас-ака, сказали про некоторых чабанов — «заразились», — вдруг перебил директора Захид. — Но это ведь плохо. Когда, к примеру, врачи обнаруживают такого больного, его же изолируют!

— Никто из чабанов, Захид Акрамович, Рокфеллером не станет, ему просто не позволят! — Директор, видя, что разговор принимает нежелательный оборот, заговорил о другом: — Скоро дом сдадут, товарищ лейтенант, готовьтесь к новоселью...

Семья Шермата-ата — большая, и отношения между ее членами сложные. Конечно, как и в любой кишлачной семье, вся жизнь здесь подчинена слову и воле старшего — Шермата-ата. Но если внешне дети безропотно подчиняются главе семейства, то внутренне частенько с ним не соглашаются. Действительно, ведь они уже стали взрослыми, имеют каждый свой характер, свой взгляд на жизнь, свои принципы и убеждения. Например, Шерзад причисляет себя к реалистам. Он считает, что мир, к сожалению, далек от совершенства. И еще многое надо изменить, чтобы он стал таким, каким видит его Азада — этот большой ребенок. Для сестры мир — это порядок и гармония. И если вдруг гармония почему-либо нарушается, то, полагает Азада, стоит лишь обратить на это внимание, осудить это нарушение, и оно само по себе исчезнет. Отсюда и прямолинейность, и бесхитростность девушки. Она всегда говорит то, что думает. Азада, правда, никогда не откровенничала с братом, она замкнутая, но уж Шерзада не проведешь, он видит сестру насквозь. Потому-то и не представляет, как выполнить поручение отца — в самую душу заглянуть Азаде, узнать о ее сокровенных думах и желаниях. Нет, не раскроется девушка, не станет выворачивать душу наизнанку. И не из ложной скромности или стыдливости, а потому что любовь для нее — чувство слишком личное, не предназначенное для обсуждения. Мог бы поговорить с ней по душам Шерали, то есть не выпытывать, не дознаваться об ее симпатиях, а просто навести ее на мысль о лейтенанте как-то ненароком, в беседе. Но его, к сожалению, нет в «Чинаре». И это тоже непонятно Шерзаду. Вроде бы умный человек Шерали, отец троих детей, а взял да и наплевал на семейные традиции. Вместо того, чтобы жить в «Чинаре», отправился в эту дыру — пятое отделение, да еще не в само отделение, а в фисташковую рощу Куштанского лесхоза, где устроился лесничим. И надо же — жена у него образованная, институт закончила, а преподает все в той же дыре, пятом отделении. И довольна. Другая бы мужу за такую жизнь что ни день истерики закатывала, а Чаман только улыбается. И ничего-то им не нужно — ни дома собственного, ни мебели. Принцип у них — живи сегодняшним днем.

— Но если вы живете лишь сегодняшним днем, — как-то спросил Шерзад Чаман, — так что же тогда Шерали возится с этими фисташками — экспериментирует без конца? Хочет повысить урожайность, масличность! Но зачем ему это?

— Любой принцип можно истолковать и так и этак, ака, — ответила невестка. — В личной жизни он для нас приемлем. Крыша над головой есть, любимая работа — тоже. Дети и достаток есть. Зачем нам больше?

— Но ведь и о будущем надо думать?

— То, чем занимается ваш брат, и есть наше будущее. Все это будет для людей!

Шерзад вспомнил о просьбе отца поговорить с Азадой, увидев Сахро у конторы совхоза. «А не побеседовать ли сначала с ней, — подумал он, — Азада, кажется, души не чает в своей заведующей, так, может, Сахро в курсе сердечных дел сестры?» Шерзаду, так же, как почти всем чинарским мужчинам, нравилась эта красивая женщина. Когда муж оставил Сахро, Шерзад не удержался, стал оказывать ей знаки внимания.

— О-о, Сахрохон, ассалом алейкум, рад видеть вас как всегда цветущей и неотразимой, — рассыпался в любезностях Шерзад.

— Ваалейкум, Шерзад-ака, — в тон ему ответила Сахро, — спасибо за комплименты, они всегда меня радуют.

— Как моя сестренка, джаным?

— Работает, передовая доярка!

— Молодец! Не позорит имя отца. Вы спешите, Сахро?

— Кто не спешит в наши дни, ака?

— Верно. А то, может, присядем, разговор есть небольшой.

Они прошли на боковую аллею и присели на скамью.

— Мы люди взрослые, — сказал Шерзад, — и можем себе позволить быть откровенными, не так ли?

— Смотря в чем, — заметила Сахро.

— Тоже правильно. Видите ли, меня, вернее, всю нашу семью, беспокоит Азада. Сами знаете, возраст у нее... Короче говоря, девушка на выданье, а мы все еще в неведении — не знаем избранника ее сердца. А отдавать за кого попало — не хочется, да и положение не позволяет... Слышал, что Юсуф приударяет за ней! Да об этом и сам отец догадывается. В последнее время парень всячески старается угодить старику, по делу и без дела на джайляу появляется.

Сахро из всего сказанного не поняла, как же родители Азады относятся к секретарю комитета комсомола, поэтому и ответила неопределенно:

— И на ферме Юсуф бывает часто, видно потому, что у нас комсомольцев много. Вижу иногда — разговаривает с ней, а о чем... — Сахро пожала плечами. — На мой взгляд, Юсуфджан парень неплохой.

— Э-э, это совсем не то, — высокомерно произнес Шерзад, — все равно, что голодному желудку горький чеснок. Самостоятельности в нем маловато.