— Успеете еще, — ответил Захид. — Вот женюсь на чинарской красавице и пойдут дети один за другим.

— Ох, сынок, — спохватилась апа, — ты пей чай, а мне в садик пора за внуками. Время!

— Может, я схожу? — предложил Захид.

— Нет, нет, отдыхай, наверное, устал?! — замахала на него руками Мухаррам-апа.

— Что я, камни, что ли, ворочаю, анаджан?

— Э, сынок, головой думать — потруднее, чем жернов крутить! Отдохни, скоро и отец с Джамилей вернутся. Встречу Ядгара, скажу, что ты приехал.

— А где Пулат-ака? — спросил Захид о зяте.

— У поливальщиков нынче самый сезон... Пулатджан днюет и ночует в поле. Воды, говорят, мало, вот и придумывает разные новшества.

...Захид растянулся на курпаче. Небо над головой начинало темнеть, гасли верхушки деревьев, пылавших в лучах заката. Тихий, казалось, вымерший днем, кишлак оживал. Из-за дувалов слышались крики ребятишек, пахло дымом гузапаи[30] и жареным луком, гремели ведра, и кто-то, включив на всю громкость радиолу, уже крутил пластинки с записями Мамурджана Узакова. По улице, мыча и блея на все лады, возвращалось стадо. Раньше, когда улица была грунтовой, обычно за стадом поднималось облако пыли, сейчас кишлак заасфальтировали, и пылью даже не пахло.

Скрипнула калитка, вошел Ядгар. Захид вскочил с курпачи и кинулся навстречу другу. Прежде Ядгар был щуплым малым. А теперь его не узнать — располнел, приобрел солидную осанку. Движения его стали неторопливыми, а речь степенной, как у начальства. Ядгар присел на чарпаю:

— Как живешь, товарищ комиссар милиции? Судя по слухам, на новом месте кипучую деятельность развернул?

— О каких слухах говоришь, Ядгар?

— Вчера в районе был, ну и посидел немного в ресторане.

— С кем?

— Да с Хакимовым. Он и рассказал, что ты...

— Ерунда, — перебил его Захид. — То дело выеденного яйца не стоит. Лучше о себе расскажи.

— Наше дело колхозное, — сказал Ядгар, — пашем, сеем, убираем, опять пашем, и так всю жизнь. Сейчас вот с водой туго. Разбросали всех специалистов по бригадам арыки стеречь. Ночью арыки караулим, а днем в конторе дремлем.

— А как же огороды?

— Спроси что-нибудь полегче...

Захид налил в пиалу чая и протянул другу.

— Я тоже вот оказался в райотделе, отпросился на один вечер к своим, — сказал он.

— Обычно молодые стремятся ближе к дому устроиться, а ты норовишь подальше сбежать!

— Разве я сам?

— Шучу. Когда ж свадьбу играть будем?

— Что вы, сговорились, что ли?! — воскликнул Захид. — Не успел войти в калитку, мать о невесте спрашивает, теперь — ты.

— Видишь ли, Захидбай, — сказал Ядгар поучительно, — все твои друзья уже женаты, имеют детей, а ты точно белая ворона. Да и родителям твоим неудобно перед земляками. А ты не обижайся — женись быстрее.

С внуками Хасаном и Хусаном вернулась Мухаррама-апа. Она посадила их на чарпаю и, наказав Захиду с Ядгаром присмотреть за ними, поспешила на кухню. Малышам было немногим больше года. Они сразу же встали у хан-тахты и начали ходить, держась за ее края. Тут уж Захиду и Ядгару стало не до разговоров. Наконец пришла Джамиля, и мужчины облегченно вздохнули. А чуть позже — вернулся и Акрам-тога. Он поздоровался с сыном и занял место на чарпае. Вид у него был усталый, озабоченный.

— Не больны, ата? — спросил участливо Захид.

— Да нет, просто не высыпаемся, сынок. День и ночь в поле...

Акрам-тога всю жизнь был рядовым колхозником. Не стремился попасть на трактор или освоить другую какую машину, ему нравилось все делать своими руками. Когда колхоз перешел на выращивание хлопчатника, Акрам-тога пошел в поливальщики.

— Как ты там, на новом месте? — спросил тога у Захида.

— Осваиваюсь, ата. Еще рано делать выводы!

— Привыкнешь, — сказал отец, — везде люди живут, одни законы.

— О, аллах, и вы туда же, — произнесла недовольно Мухаррам-апа, появившись с миской жареного мяса, — я никак не могу уговорить Захиджана вернуться в свой кишлак, а вы... привыкнешь. Нечего ему там привыкать, дадаси, пусть в своем колхозе участковым работает.

— Как будто это от него зависит, — сказал отец. — Служба! Ладно, раз сын приехал, ставь, жена, что-нибудь покрепче на стол.

Апа пошла в комнату, принесла водку.

Мужчины выпили, с удовольствием стали закусывать. Захид, честно говоря, изрядно проголодался и теперь уплетал мясо за обе щеки, будто вкуснее еды на свете не встречал.

— Что за кишлак, сынок? — поинтересовалась мать. — Показал бы, что ли?

— Квартиру обещают дать, анаджан, тогда и приедете. А кишлак большой, народу много. Вокруг громоздятся горы, бьют родники, чинары могучие растут.

— O-о, холаджан, — начал объяснять Ядгар, — «Чинар» прекрасное место. Рай! А девушки — пери!

— Пери, говоришь?! Тогда я спокойна, Ядгарджан. Какая-нибудь обязательно вскружит ему голову...

Акрам-тога, не любивший пустых разговоров, перебил жену:

— Когда возвращаешься, сынок?

— Утром, ата.

— Ну, тогда будь здоров, не забывай нас. Мне пора идти...

Двадцать пять лет для всякой здоровой и не обремененной чрезмерными заботами о семье женщины — пора расцвета, когда, как говорят в народе, в ее букете раскрываются все десять бутонов.

Сахро было двадцать пять. Избалованная с юных лет вниманием поклонников, она однако так и не узнала еще, что такое радость любви. С первым мужем ей пришлось пожить так недолго, что она не успела и осознать — счастлива ли. Как всем девушкам кишлака, ей с юных лет внушали, что, выйдя замуж, она должна будет жить интересами, заботами, потребностями мужа. И действительно, с первых же дней замужества Сахро всю свою молодую силу, весь жар души отдавала тому, чтобы муж чувствовал в доме уют, тепло, заботу. А он принимал это как должное. Старания жены не вызывали у него ни радости, ни желания как-то отблагодарить — так должно быть. Душа Сахро, жаждавшая любви, ласки, нежных, добрых чувств, не нашла отклика в душе мужа. И когда муж ушел, она не испытала потрясения. Не было настоящей любви, не о чем было и жалеть. И если прежде дом, семья для нее были главным, то теперь она вся отдалась работе. Дома Сахро была лишь женой, женщиной, призванной соблюдать интересы мужа, работа заставила взглянуть на себя иначе, она поняла, что может как-то самоутвердиться, может завоевать уважение и признание земляков. Когда вдовец-учитель сделал ей предложение, она растерялась — выйти замуж за старого человека, значит, навсегда проститься с мечтой о настоящей любви. Но, с другой стороны, Улаш-ака был добрым, честным человеком, он мог ей стать защитой и опорой. Сахро согласилась.

Но вот в кишлаке появился Захид, и Сахро, сама не осознавая почему, потянулась к нему. Была ли это любовь или только потребность в любви, она не могла объяснить себе.

Сахро понимала, что Захид, опасаясь сплетен и пересудов, уклоняется от встреч с нею, и однако встречи эти то и дело случались — то на планерках у директора совхоза, то на совещании у секретаря парткома. Сахро не скрывала, вернее, не могла скрыть своих чувств. Как-то так получалось, что она непременно оказывалась сидящей рядом с Захидом. Меньше всего в это время Сахро интересовало то, что говорилось на совещании, она то и дело задавала шепотом какие-нибудь вопросы Захиду и, ожидая ответа, глядела на него своими огромными черными глазами нежно и призывно. В такие минуты Захид смущался, часто отвечал невпопад. Что и говорить, ему нравилась красавица Сахро. Но смущало, а порой и просто отталкивало упорство, с каким эта женщина пыталась обратить на себя его внимание. Хорошо еще, что Ульмас-ака, Ярматов и другие товарищи делают вид, будто ничего не замечают, и не злословят по поводу столь откровенного поведения Сахро, хотя поводов было более чем достаточно.

Из-за нее Захид на время оставил мысль побывать на ферме. Лейтенант понимал, что обязан познакомиться с работниками фермы, но едва вспоминал о заведующей, как это желание пропадало.